– Поверьте, матушка вовсе не злая, – сказала она. – В сущности, она права: дети – это совсем не забавно!

Она закрыла дверь и принялась убирать со стола бокалы. Тесная комнатушка с чадящей лампой еще хранила тепло маленького семейного торжества. Лилит по-прежнему спала, положив головку на краешек покрытого клеенкой стола.

– Я пойду спать, – прошептал Октав.

И уселся – ему здесь было хорошо.

– Вы уже хотите ложиться? – удивилась молодая женщина. – Такой строгий распорядок? Это на вас не похоже. Наверное, завтра рано утром у вас какое-то дело?

– Да нет, – ответил Октав. – Просто спать хочется, вот и все. Но я могу еще минут десять побыть с вами.

Он подумал, что Берта поднимется только к половине первого: у него есть время. И эта мысль, долгие недели сжигавшая его надежда обладать ею всю ночь, уже не отдавалась ударами в его плоти. Лихорадочное и мучительное желание, необходимость в нетерпении считать минуты до грядущего наслаждения постепенно слабели под влиянием утомительного ожидания.

– Хотите еще рюмочку коньяку? – предложила Мари.

– Бог ты мой, конечно!

Октав надеялся, что это его взбодрит. Когда Мари забрала у него пустую рюмку, он взял ее руки и удержал в своих; не испытывая ни малейших опасений, она улыбалась. Болезненная бледность придавала ей какую-то особую милоту. Вся былая нежность внезапно с силой нахлынула на Октава и затопила его до горла, до самых губ. Однажды вечером он, запечатлев на лбу Мари отеческий поцелуй, вернул ее мужу, а теперь испытывал потребность забрать обратно, острое безотлагательное желание обладать ею, в котором тонула, исчезала, как нечто далекое, страсть к Берте.

– Стало быть, сегодня вы не боитесь? – спросил Октав, еще сильнее стискивая ее ладони.

– Нет, потому что теперь это невозможно… О, мы всегда будем друзьями!

И она дала ему понять, что ей все известно. По-видимому, Сатюрнен проговорился. Впрочем, ночи, когда Октав принимал даму у себя, не оставались не замеченными для Мари. Встревожившись, молодой человек побледнел, но она тотчас успокоила его: она никогда ничего никому не расскажет, она не сердится, напротив, желает ему большого счастья.

– Послушайте, ведь я замужем, как же я могу на вас сердиться.

Он усадил ее к себе на колени и воскликнул:

– Но я люблю тебя, именно тебя!

И он говорил правду, в тот момент он страстно, беспредельно любил только ее одну. Его новая связь, те два месяца, когда он любил другую, исчезли, как не бывало. Он снова видел себя в этой тесной комнатушке, куда так недавно забегал поцеловать Мари в шейку за спиной у Жюля, и находил ее, всегда такую кроткую и послушную, не оказывающую сопротивления его ласкам. Это было счастье, как он мог им пренебречь? От сожаления сердце Октава рвалось на части. Он все еще желал ее и, если не сможет обладать ею, навеки будет несчастным.

– Оставьте меня, – пробормотала она, пытаясь высвободиться. – Это безрассудно, вы меня огорчаете… Теперь, когда вы любите другую, зачем вы снова терзаете меня?

Кроткая и утомленная, она защищалась просто потому, что ей стало неприятно то, что больше ее не привлекало. Но он входил в раж, еще крепче обнимал ее и сквозь грубую ткань шерстяного платья целовал в грудь.

– Я люблю тебя, как ты не понимаешь… Я не лгу, клянусь всем святым! Загляни в мое сердце, и ты увидишь… Умоляю, отдайся мне… Только один раз, и больше никогда, никогда, если ты этого требуешь! А сегодня, если ты откажешь, я умру.

И тут Мари обессилела, напористая мужская воля совсем подавила, парализовала ее. Виной тому были ее доброта, страх и глупость. Она хотела унести уснувшую Лилит в спальню. Но он удержал ее, опасаясь, как бы ребенок не проснулся. И Мари отдалась ему на том же самом месте, где год назад покорно упала в его объятия. Царивший в доме в этот ночной час покой наполнял маленькую комнату гудящей тишиной. Фитиль вдруг стал гаснуть, так что они едва не оказались в темноте, но Мари вовремя успела заново разжечь лампу.

– Ты на меня сердишься? – с нежной благодарностью спросил Октав, еще исполненный неги от блаженства, какого не испытывал никогда прежде.

Мари отставила лампу, холодными губами вернула ему поцелуй и ответила:

– Нет, потому что вы получили удовольствие… Но все же это нехорошо. Из-за той особы это теперь ничего не значит.

Ее глаза повлажнели от слез, она была печальной, но по-прежнему не сердилась. Покидая ее, Октав испытывал недовольство собой. Сейчас он предпочел бы лечь и уснуть. Утоленная страсть имела неприятное послевкусие, во рту остался какой-то горький и несвежий осадок. А ведь скоро придет другая, ее надо дождаться; и мысль о той, другой, тяжело давила ему на плечи. И сейчас, после лихорадочных бессонных ночей, когда Октав строил самые безумные планы, как хотя бы на час удержать Берту у себя в комнате, он мечтал, чтобы случилось что-то, что помешало бы ей подняться к нему. Может, она снова его обманет. Но он даже не смел на это надеяться.

Пробило полночь. Напряженно прислушиваясь, не зашуршат ли в узком коридоре ее юбки, Октав устало ждал. В половине первого его охватило настоящее беспокойство: в час он подумал, что спасен; но было в этом облегчении глухое раздражение, досада мужчины, которого женщина постоянно обводит вокруг пальца. Однако, когда он, сонно зевая, уже собирался раздеться, в дверь трижды тихонько постучали. Это была Берта. Одновременно раздосадованный и польщенный, он распахнул объятия ей навстречу, однако она, дрожа и прислушиваясь к чему-то за дверью, которую поспешно закрыла за собой, отстранилась.

– Что такое? – понизив голос, спросил он.

– Не знаю, я испугалась, – пролепетала она. – На этой лестнице так темно, мне показалось, за мной следят… Бог мой, что за глупость такие похождения! Наверняка мы навлечем на себя беду.

Это охладило обоих. Они не обнялись. Впрочем, в белом пеньюаре, с забранными в узел на затылке золотистыми волосами, она была обворожительна. Октав смотрел на Берту и находил, что она гораздо красивее Мари; но у него пропало желание; теперь это стало неприятной обязанностью. Чтобы отдышаться, молодая женщина присела. Но неожиданно заметила на столе коробку, в которой – она догадалась – лежала та самая кружевная шаль, о которой она говорила уже целую неделю. Берта прикинулась рассерженной.

– Я ухожу, – бросила она, не вставая со стула.

– Как это – уходишь?

– Неужели ты думаешь, что я продаюсь? Ты всегда меня оскорбляешь, вот и сегодня испортил мне всю радость… Зачем ты ее купил? Я ведь тебе запретила!

Берта поднялась со стула, но согласилась хотя бы взглянуть. Однако, открыв коробку, испытала такое разочарование, что не сдержалась и негодующе воскликнула:

– Как? Это не шантильи! Это из шерсти ламы!

Октав, уже несколько умеривший свою щедрость, уступил приступу скаредности. Он попытался оправдаться, сказав, что это великолепное кружевное изделие, столь же прекрасное, как шантильи. И принялся расхваливать его, словно стоял за прилавком, заставлял пощупать, клялся, что шали сносу не будет.

Но Берта только качала головой и с презрением прервала его:

– Короче говоря, эта шаль стоила сотню франков, а та обошлась бы во все триста. – Увидев, как он побледнел, она, желая смягчить свои слова, добавила: – И все же ты очень мил, благодарю тебя… Ценность подарка не в его стоимости, а в добром намерении.

Молодая женщина опять села. Повисла пауза. Через некоторое время Октав спросил, не прилечь ли им. Разумеется, они сейчас лягут. Только она еще вся во власти своих недавних глупых страхов там, на лестнице! И Берта снова заговорила о своих опасениях, касающихся Рашель, рассказала, как застала Огюста в кухне, когда тот беседовал со служанкой за закрытой дверью. Хотя подкупить эту девушку было бы так просто, если время от времени давать ей по пять франков. Только вот эти пять франков надо иметь. А у нее их никогда нет, этих пяти франков, – у нее ничего нет. Ее голос звучал все резче, о купленной шали