Октав вдруг запнулся. На площадке верхнего этажа он заметил компаньона, того холеного блондина. Спускавшийся от Мари Сатюрнен жал ему руки и в порыве непроизвольной нежности бормотал: «Друг… друг… друг». Сперва Октав ощутил укол странной ревности. Потом улыбнулся. Все это было в прошлом, перед ним промелькнули его любовные похождения, его парижская кампания: снисходительность славной малютки Пишон, неудача с Валери, о которой он сохранил приятное воспоминание, его нелепая интрижка с Бертой, о чем он сожалел как о потраченном впустую времени. Теперь цель достигнута, Париж завоеван. Октав учтиво следовал за той, кого про себя по-прежнему называл госпожой Эдуэн, и наклонялся, поправляя трен ее платья, чтобы не зацепился за металлические прутья на ступеньках.

Дом снова выглядел оплотом буржуазного достоинства. Октаву показалось, что он слышит, как Мари тихонько напевает все тот же давнишний романс. Под аркой он повстречал возвращавшегося Жюля: госпожа Вийом очень плоха, но отказывается видеть дочь. Все разошлись, увлеченные спором доктор и аббат были последними, Трюбло украдкой поднялся к Адель, чтобы позаботиться о ней, и жарко натопленная пустынная лестница со своими целомудренными дверями, охранявшими спальни добропорядочных семейств, погрузилась в дрему. Пробило час, когда Гур, которого супруга уютно поджидала в постели, выключил газовое освещение. И дом, окутанный торжественным мраком, словно бы потонул в благопристойном сне. Все стихло, жизнь вновь обретала свой безучастный и нелепый облик.

Наутро, после ухода Трюбло, который с отеческой нежностью ухаживал за ней всю ночь, Адель дотащилась до своей кухни, чтобы отвести подозрения. Ночью началась оттепель; страдая от духоты, Адель потянулась, чтобы открыть окно, когда в глубине тесного двора раздался сердитый голос Ипполита.

– Чертовы свиньи! Кто опять вылил грязную воду?.. Пропало хозяйкино платье!

Почистив платье госпожи Дюверье, лакей вывесил его проветриться и теперь обнаружил, что оно облито скисшим бульоном. Из всех окон тотчас высунулись служанки и принялись страстно оправдываться. Затычку выбило, из сточной канавы хлынул поток отвратительных слов. В оттепель из отсыревших стен сочилась влага, из темного дворика поднималось зловоние, словно таяла вся скрытая гниль всех этажей и выделялась через сточную трубу дома.

– Это не я, – перегнувшись во двор, крикнула Адель. – Я как раз иду.

Лиза резко подняла голову:

– Глядите-ка! Вы уже на ногах?.. И что, каково? Вы ведь едва концы не отдали?

– О да, у меня были такие рези, а это не шутка, доложу я вам!

На этом перебранка прекратилась. Новые служанки Валери и Берты, здоровенная кобыла и дохлая кляча, как их прозвали, с любопытством смотрели на бледное лицо Адель. Даже Виктория и Жюли захотели на нее взглянуть и так запрокинули голову, что едва не свернули себе шею. Все что-то подозревали – с чего бы вдруг так корчиться и орать.

– Вы, видать, мидий объелись, – предположила Лиза.

Остальные прыснули, хлынул новый поток грязи.

– Да замолчите вы со своими гадостями! – лепетала перепуганная Адель. – Мне и так плохо. Или вы хотите меня доконать?

Ну конечно же нет. Хоть она и глупа, как утка, и грязна – хоть святых выноси, но с каждой может случиться, зачем доставлять ей лишние неприятности. Так что они, натурально, перекинулись на хозяев и с выражением глубокого отвращения принялись обсуждать вчерашний вечер.

– Так что вчера все вместе отвели душу? – спросила Виктория, потягивая смородинную настойку.

– Души-то в них, что в моих башмаках… – заметил Ипполит, отстирывавший хозяйское платье. – Наплюют друг другу в лицо, да этим же и умоются, чтобы подумали, будто они чистенькие.

– Уж пусть лучше они ладят, – сказала Лиза. – Иначе, не ровен час, за нас возьмутся.

Но вдруг все переполошились. Открылась дверь, и служанки тотчас попрятались в свои кухни, но Лиза успокоила их: это малышка Анжель, девчонки не надо бояться, она все понимает. И из зловонной трубы снова хлынул смрадный поток нечистот – челядь вываливала накопившееся за два года грязное белье хозяев. Стоит только посмотреть, в какой эти господа живут мерзости, – и им, видать, нравится, раз они начинают сначала. Эта мысль примиряла служанок с тем, что они не господа.

– Эй, ты, наверху! – вдруг крикнула Виктория. – Не с тем ли, что с перекошенной рожей, ты мидиями-то объелась?

И тут стены зловонного колодца сотряслись от раскатов беспощадного хохота; Ипполит даже порвал хозяйкино платье, да и ладно, оно и так слишком хорошо для нее! Здоровенная кобыла и дохлая кляча, согнувшись пополам возле своего окна, корчились от безудержного смеха. Одуревшая и засыпающая от слабости Адель вздрогнула.

– Бессердечные вы!.. – крикнула она среди насмешек и гиканья. – Вот будете помирать, а я стану плясать.

– Ах, барышня, – еще сильнее высунувшись из окна, окликнула Лиза Жюли, – какая же вы счастливица, что через неделю уйдете из этого поганого дома!.. Честное слово, здесь поневоле станешь пропащей. Желаю вам найти местечко получше.

Жюли, с голыми руками, перепачканными кровью камбалы, которую она потрошила, готовя на ужин, вернулась и облокотилась рядом с лакеем. Она пожала плечами и глубокомысленно заключила:

– Бог ты мой, барышня, что этот дом, что другой – все они одинаковы. Нынче все одно. И все люди свиньи.

Дамское счастье

I

Дениза и двое ее братьев шли пешком с вокзала Сен-Лазар, куда шербурский поезд доставил их после бессонной ночи, проведенной на жесткой скамье вагона третьего класса. Девушка вела за руку Пепе, Жан шагал следом, и все трое, измученные путешествием, оробевшие и потерянные, брели через огромный Париж, задирая головы, разглядывая дома и на каждом перекрестке спрашивая улицу Мишодьер, где проживал их дядя Бодю. Однако, выйдя наконец на площадь Гайон, Дениза в изумлении остановилась.

– Ой, ты только посмотри, Жан! – воскликнула она.

Они буквально остолбенели, прижавшись друг к другу. Все трое носили старую черную одежду, оставшуюся от траура по их отцу. Девушка, слишком худенькая для своих двадцати лет, выглядела жалкой и невзрачной; в одной руке она несла небольшой узелок с пожитками, за другую держался ее младший пятилетний брат; старший – пригожий, цветущий шестнадцатилетний паренек – стоял позади; у него не было никакой поклажи.

– Ничего себе! – помолчав, прошептала Дениза. – Вот это магазин!

Здание на углу улиц Мишодьер и Нёв-Сент-Огюстен занимал магазин новомодных товаров, его яркие витрины сразу бросались в глаза в мягком, бледном свете октябрьского дня. Часы на колокольне церкви Святого Роха отзвонили восемь раз; по тротуарам утреннего Парижа пока сновали только служащие, торопившиеся в свои конторы, и женщины, вышедшие в лавки за провизией. Перед дверью магазина двое продавцов, взобравшись на раздвижную стремянку, уже заканчивали развешивать шерстяные изделия; тем временем в витрине со стороны улицы Нёв-Сент-Огюстен еще один приказчик, стоя на коленях спиной к улице, старательно драпировал отрез голубого шелка. В магазин еще не впускали покупателей, да и не все служащие были на месте, однако внутри уже стоял гул, как в растревоженном пчелином улье.

– Черт возьми, куда там нашей Валони![17] – воскликнул Жан. – Твой тамошний магазин был совсем не такой шикарный!

Дениза кивнула. Она проработала два года в магазине у Корная, первого торговца модными товарами в городе; и вид парижского магазина, внезапно возникшего перед ними, непомерно огромного в глазах этой хрупкой девушки, переполнял волнением ее сердце, притягивал, зачаровывал так, что она забыла обо всем на свете. Весь срезанный угол здания, смотревший на площадь Гайон, занимала высоченная, до второго этажа, дверь – сплошь стеклянная и щедро украшенная затейливым орнаментом с позолоченными завитушками. Две аллегорические лепные фигуры – смеющиеся полуобнаженные женщины – держали вывеску магазина: «Дамское Счастье». А дальше, вдоль улиц Мишодьер и Нёв-Сент-Огюстен, тянулись