Пино повернул выключатель. Каюту залил полумрак, — остался гореть только ночник на тумбочке, закрытый стеклянным цилиндром. Сейчас на стекле ясно обозначились быстрые, пенистые водопады среди черных скал. Они наполняли каюту кружением теней. Но лицо капитана на подушке было по-прежнему белым. Оно словно светилось тоже.

— Занятная игрушка, мальчик?

— Да, сэр!

— Я так и не удосужился заглянуть, что за механизм у нее внутри. Так ты говоришь, нехорошие руки у Мартина?

— Именно, сэр.

— Он на судне?

— Нет, сэр. И Шольц на берегу. Он в городе, сэр, в ресторане. У боцмана сегодня день рождения, и он повел туда целую компанию.

— Отлично, мальчик! Им вовсе не нужно знать, что ты бываешь у меня.

— Конечно, сэр. Вот еще какое дело: боцман, уходя, велел оставить за бортом штормовой трап. А старший механик уже купался, и трап-то вроде никому ненужен. Но боцман получил приказ от Мартина.

Голова капитана приподнялась.

— Это интересно, мальчик… Они затеяли что-то, Мартин и Курт.

— Похоже, сэр!

— Послушай, мальчик… Я лежу здесь, я ничего не могу… Но все равно, пока я здесь, у нас должно быть чисто… Ты понимаешь меня? Тот, кто враг русским, тот и мне враг… Я поклялся в этом, мальчик! Очень давно, в Греции, в горах… Ты понимаешь меня, мальчик?

— Да, сэр, да!

— Перестань звать меня «сэр!» — сердито произнес капитан.

Что-то оборвалось в груди у Пино. Он наклонился и поцеловал пальцы старика, холодные, белые, как полотно, пальцы, лежащие поверх одеяла.

— Да, отец, — сказал Пино.

— Так-то лучше, сынок, — услышал он. Пальцы капитана коснулись его волос.

Сердце у Пино колотилось, в глазах стало солоно. Он отвернулся и начал следить за водопадами, бегущими по стеклу.

— Любопытная вещица, правда? — заговорил капитан. — Это подарок, мальчик. Мне оставила на память одна женщина… Я помог ей спастись. Она… Ее отец был справедливый человек, он стоял за мир… Его убили, и ей тоже пришлось бы худо… Это было еще до войны, мальчик. Ты тогда бегал в коротких штанишках…

— Она была гречанка?

— Нет, японка. Но какая разница, мальчик? Бедняжка, ей не хотелось расставаться с родиной.

— Еще бы, капитан!

— Мне бы дожить… Это мой последний рейс, мальчик… Добраться бы до Греции…

— Вы поправитесь, — пролепетал Пино с болью. — Вы поправитесь дома…

— Ладно, мальчик. Постараюсь.

Пино повеселел. И водопады на стекле запрыгали веселее. Потом бег воды как будто затих, стекло потускнело, — грустная мысль явилась у Пино.

— Я вот здоровый, — произнес он в тягостном раздумье. — А что я сделал важного? Ничего! Вы воевали… Многие люди, как бы выразиться… Ну, как вода. Текут, мчатся куда-то, и следа нет…

— Ты не прав, мальчик. Каждый человек оставляет след в жизни, плохой или хороший…

— Каждый?

— Можешь не сомневаться, мальчик. Каждый!

Пино поднялся. Он охотно посидел бы у капитана еще, но, наверное, капитан устал.

— Спокойной ночи, — сказал Пино.

— Я уверен, что она будет спокойна, — ответил капитан. — Ступай, мальчик!

9

Аскольд Ревякин, он же Кольди, ехал в портовый город с целью начать жить по-новому.

Москву он покинул без сожаления. «Кольди — дурак», «Кольди — ушибленный», «Кольди — треснутый пыльным мешком» — ничего, кроме подобных эпитетов и еще более крепких, он не слышал от своих приятелей. Это отзывалось на нервах. Кольди с детства нервный, раздражать его нельзя. И вот результат — два раза он сглупил, не сумел проворно обстряпать сделку и чуть не попался. С галстуками, с нейлоновыми рубашками, купленными у иностранцев в гостинице «Националь». От дружинников спасенья не стало…

Словом, коммерсант из него не получился. Впрочем, он всегда подозревал, что бизнес — не его призвание. Ему суждено что-то поважнее.

— Задатки у тебя блестящие, — говаривала тетя Аня, единственный человек, который верит в Аскольда. — Ты же все-таки Ревякин!

Тетя Аня вспоминает при этом Ревякина-деда, знаменитого путешественника, дружившего с Пржевальским.

Летом, когда Аскольд окончил — правда, с тройками — среднюю школу, тетя подарила ему книгу деда и написала на ней: «Милому моему мальчику, надежде нашего рода». Как стать достойным славного деда Игнатия, тетя Аня не уточняет. Вопрос неясный. Отчим, тот знай твердит: «Ступай на производство». Вкалывать за станком? Ну, нет! Засмеют. Вся бражка! Да и тетя Аня тоже не советует. «Ах, если бы был жив твой родитель!» — восклицает она и подносит к заплаканным глазам платок.

И что за будущность — на заводе!

Отчим только попрекает. Послушать его — Аскольд и лодырь, и ранний алкоголик. И компания у него дурная… Да, мелкие фарцовщики, погрязшие в копеечных расчетах. Однако одеться умеют, фасон давят железно, этого у них не отнимешь. У нас, конечно, еще не понимают, а за границей это первое условие успеха.

Взять Антони Идена, английского министра. Соображает, какой галстук выбрать…

Недавно у Аскольда нашли сходство с Жераром Филиппом — французским киноартистом. Все девчонки признали. Да что девчонки — даже один иностранец из Бельгии, который продал Аскольду сорочку и «бабочку», и тот заметил… Жерар Филипп, кстати, умер, так что…

Но найти свое призвание — дело серьезное, спешить тут нельзя. Тетя Аня тоже так считает. Она говорит, что за границей родители отправляют детей, окончивших гимназию, в разные страны. Отдыхать, изучать языки, и мало ли что еще… Житуха! А отчим… Э, и думать о нем не хочется!

В поездке Аскольд не скучал. Старушка, — правильная такая старушка сельского типа, — доставала из корзинищи колобки, угощала Аскольда и называла его красавчиком. В купе были еще мамаша и дочка. Они возвращались к себе в какую-то глушь. Дочка — ничего девчонка, глазастая, рыжая. Аскольд отчаянно врал, учится-де на курсах дипломатов. Потом выдал новость про Антони Идена.

— У него сорок слуг, чувствуете? И вот, нужно ему выбрать галстук. Покупает сразу сорок и еще один. Зовет горничную, лакеев, шоферов, поваров, всю бражку. Хватайте, говорит… Ну, они и рады. Остается один галстук, чувствуете? Значит, для него, для хозяина. Аристократия, высший фасон, чувствуете?

Спал Аскольд, наевшись колобков, крепко, и когда проснулся, за окном уже мелькали окраинные улицы приморского города. Старушка попросила его вынести вещи, он обещал и тотчас забыл об этом, выскочил из вагона первым. Не терпелось поскорее увидеть город. Здания приличные, имеется троллейбус. Не деревня, жить можно.

Весь день он осматривал город, — разъезжал в троллейбусах, в трамваях и такси, гулял в сквере близ театра, дразнил лебедей, плававших в пруду. Купил в киоске две газеты — немецкую и французскую. Для вида. Город нравился ему все больше. Попутно, завязав разговор в фойе кинотеатра со сверстниками, выяснил, что самая шикарная