– А знаешь, – проговорила она, – я иногда правда думаю: даже хорошо, что вокруг нет никого из ровесников.

– Серьезно? Но почему?

– Ну, мы, когда поженились, дали клятву хранить друг другу верность до гроба. А теперь мне кажется, что это перебор. Но, по счастью, здесь и изменять-то не с кем. Никаких соблазнов. Нет возможности осквернить священные узы брака. Неудивительно, что чем дальше от больших городов, тем больше набожных людей.

Свекры у нее были верующие, потому они с Робом и поженились так рано. Лет в двадцать с небольшим, Тара только университет окончила. Помню, я удивилась, когда она сообщила, что выходит замуж. Уж кто-кто, а Тара никогда не была поборницей консервативных ценностей. Однажды в школе учительница религиоведения отказалась отвечать на ее вопрос, где именно в Библии сказано, что секс до брака запрещен: заявила, что Тара срывает урок, и выгнала ее из класса. «Ей просто нечего ответить, потому что это нигде не сказано, – сказала мне потом Тара. – Нигде, и она это прекрасно знает. Нет такого запрета в Библии».

Малыш встал и тут же упал. Тара вздохнула:

– Поразительно, сколько в нем упорства, правда? Взрослый уже давно бы сдался. Но серьезно, – добавила она, – это же дикость, да? Ну, что я в своей жизни спала с одним-единственным человеком. Чудно как-то.

– Ну, ты не много потеряла. Все мужики примерно одинаковые, – сказала я, покривив душой.

Тара снова посадила ребенка в слинг, и мы пустились в обратный путь. Иногда у меня возникало ощущение, будто мы все еще подростки и все эти разговоры – только игра во взрослую жизнь. Но потом я вспоминала: нет, Тара по-настоящему замужем, за Робом Фолкнером, который учился на два класса старше, рано начал лысеть и никогда мне не нравился; у нее настоящий ребенок, вот он, из плоти и крови, можно протянуть руку и потрогать. Это и есть настоящая жизнь. И Тара ею живет. Только почему же мне так грустно?

* * *

Когда я окончательно забила на репетиции, мне звонили, но недолго. Адреса моего ни у кого не было, поэтому найти меня было невозможно. Наступил день премьеры. Я оглянуться не успела, а спектакли уже отыграны. Все затихло. Я добилась своего – исчезла. Удивительно, насколько это оказалось просто.

Я помню, как исчезали некоторые знакомые певцы. Переставали являться на занятия, не отвечали на сообщения, и о них больше никто никогда не слышал. До нас доходили только слухи, и мы пересказывали их с притворным сочувствием, в котором сквозила плохо скрываемая радость. «Я слышала, там большие проблемы с нервами». Или еще лучше: «У нее какие-то узелки на связках, нужна операция, потом два месяца не петь». – «А я слышала, год». – «Похоже, это конец. Или по меньшей мере много месяцев речевой терапии». Но иногда всплывали причины более зловещие. Народ шептался: «Я слышала, ее преподавательница говорила, что она раздумала становиться певицей. Хочет попробовать себя в чем-то другом». Никто не знал, как на такое реагировать. Пение было культом. Существование противоположных идеологий воспринималось как угроза. Мы могли бесконечно обсуждать, почему тот или иной человек пропал, но никогда не задавались вопросом, где он теперь.

Сразу после своего исчезновения я только и делала, что слушала музыку. Все что угодно, лишь бы не классику: шотландский фолк, попсу девяностых, регги – готовые плейлисты на Spotify, которые не требовали от меня никаких решений. Я втыкала наушники поглубже, так что казалось, что череп сейчас треснет, и голову заполняли голоса других людей. Я проваливалась в себя, бродила как в тумане. Переходила дорогу, не глядя по сторонам, натыкалась на прохожих, с трудом объяснялась в магазинах. Но он был мне необходим, этот постоянный шум, потому что, как только в голове наступала тишина, освободившееся пространство заполняли фантазии. Я воображала себя вместе с Максом: помещала нас в разные декорации и передвигала, словно марионеток. Дергала его за ниточки: ладонь мне на щеку, губы на шею, руки на талию. Придумывала нам диалоги. Сцены, где я бросала упреки ему в лицо, сцены, где он плакал и во всем признавался – в чем он только не признавался там, в моих грезах! И все как одна они заканчивались примирением. Макс говорил, что любит меня. Что в разлуке только обо мне и думал. Что никогда меня не оставит. Я просыпалась посреди ночи или утром и тут же оказывалась в одном из этих вымышленных помещений, где только я да он, пока однажды меня не сразила мысль: да ведь так, наверное, люди с ума и сходят?

Мне казалось, что оно тянулось очень долго, все это мое одинокое сидение в четырех стенах, но на самом деле времени прошло не так много. Недели две. Однажды я увидела, как на экране телефона загорелся родительский номер, и почувствовала – совершенно неожиданно, – как меня потянуло домой.

– Хочешь, я приеду? – предложила я маме. – Я могу.

– А как же твой спектакль? – спросила она.

– А он отменился. Режиссер нас прокатил. В самый последний момент ухватился за более выгодное предложение.

Это была какая-то совсем уж нелепица, но мама приняла ее на веру.

– Ну конечно, мы будем рады тебя видеть, – сказала она.

Поездка в родительский дом стала для меня кнопкой перезагрузки – как в компьютерной игре, когда погибаешь и возвращаешься к началу. Там было так опрятно, так тихо. Ничего не изменилось. В моей комнате все осталось как прежде: плюшевые игрушки на полке, узкая детская кровать, фотографии школьных подружек, с которыми я уже много лет не общалась. Родители до сих пор носили ту же одежду, что в моем детстве. Я продолжала держаться версии об отмене спектакля, не делилась своими проблемами. Они раздували целую историю даже из пустяков: когда я хотела посмотреть передачу, которую они обычно не смотрят, или принимала душ в какое-то, с их точки зрения, неурочное время, или говорила, что, возможно, опоздаю к ужину минут на десять. Меня это всегда раздражало. Я делала вид, что сама не такая: мне все по силам, все раз плюнуть, меня невозможно выбить из колеи.

В первый же день мама поинтересовалась, как дела у Лори, и я ответила, что мы, честно говоря, немножко поссорились. Я уже забыла, что так и не рассказала маме о переезде, и удивилась, услышав:

– Как же ты с ней живешь? У вас же одна комната на двоих?

Пришлось выкручиваться: мол, мы по очереди спим на диване. Мама спросила: