Я помахала исполнителям главных партий, которые стояли отдельным маленьким кружком, и бросила вещи в первом ряду.

Репетиции стали напоминать подошедшую к концу вечеринку. Уже поздно, ты устал, ничему больше не радуешься, и ничего хорошего не произойдет. Ты ввязываешься в бесконечные споры, которые никому не приносят удовольствия. Просто не хочется уходить первым. И ты надеешься, что вот-вот кто-нибудь скажет, мол, ладно, погуляли и хватит, и все засобираются домой. Неужели другие до сих пор не устали? Но тут приходят новые люди, приносят еще выпивки, народ опять оживляется. И все по новой.

Я села одна и уткнулась в телефон. Я же знала, думала я, как все это устроено. Знала, что люди, которые продержатся дольше всех, не впадут в уныние, не растеряют обаяния, задора и целеустремленности – или, по крайней мере, сделают вид, что не растеряли, – и станут победителями. Большинство в конце концов сдается и уходит домой. Большинство устает. Вечеринка становится в тягость. Большинство просто не может жить вот так, в этой безалаберной лихорадке. Рано или поздно люди вспоминают, что у них есть другие обязанности, неоплаченные счета и вообще надо зарабатывать деньги. Вспоминают, что годы идут, а другой жизни не будет. Они возвращаются домой и потом до старости приговаривают: «Боже, я просто не понимаю, как люди могут так жить, это же безумие какое-то».

– По местам! – гаркнул режиссер. – Бананы, кофе, телефоны – все убрать! Двадцать минут. Все. Хватит с вас!

Мы с Альциндором отошли к кулисам. Перед нашим выходом восемь минут музыки, и мы всегда скрашивали ожидание, болтая и перешучиваясь. Теперь же он стоял, глядя на сцену и скрестив руки. Не дай бог кто-то подумает, что он водит со мной дружбу. На меня теперь смотрели как на неудачницу, а неудачи заразны.

Восемь минут истекли – наш выход.

Первое, что слышит публика, – это смех Мюзетты. Он звучит еще за сценой, и только потом появляется она сама. Я открыла рот и попыталась засмеяться, но получилось так тихо, что даже до первого ряда вряд ли донеслось.

– Видите ли, вас должно быть слышно, – вмешался режиссер. Похоже, он забыл, что генеральные репетиции не принято прерывать.

Я вышла на сцену под руку с Альциндором. Вся труппа, как и положено, обернулась на меня. Напряжение парализовало мне горло, и, когда нужно было начать петь, я с трудом выдавила лишь какой-то слабый звук.

– Стоп, стоп, стоп! – крикнул режиссер. – Мы поем в полный голос, а не вполноздри! Халтура кончилась!

Все взоры устремлены на меня. Хор. Солисты. Они выискивают во мне недостатки, желают мне провала, искоса переглядываются… А их бесконечные пересуды в пабе – могу себе представить, что там творилось. «Как думаешь, что с ней? Тебе не кажется, что она немного того?» Марика – во втором ряду – тоже смотрела на меня и что-то записывала.

– Я просто… Я…

Меня было почти не слышно в этом огромном пространстве.

– Что? – громыхнул режиссер. – Что она там бормочет?

– Я еще болею! – получилось слишком громко, словно издевательски.

Режиссер упер руки в бока и вздохнул.

– Ну сами посудите, милочка, хору же надо вас слышать? Тут в музыке и так сам черт ногу сломит, так еще и солистка сливается! Уж будьте добры, уважьте коллег, а?

– Простите. – Мой голос снова упал до шепота. – Я не могу.

– Что она там опять мямлит?

– Говорит, что не может! – грянул хор.

– Ну да, – сказал режиссер. – Не может. Кто бы сомневался. Ну, не может так не может. Где ее дублерша? Эй, Мюзетта номер два! Бегом сюда! Ваш звездный час!

Мы начали с выхода Мюзетты. Режиссер заставил меня исполнять свою роль молча.

– Чтобы вы не выпадали из процесса, а то вдруг все-таки соизволите спеть на премьере.

При этом моя дублерша пела сбоку.

Я стала для режиссера главной мишенью. И чем больше он ко мне цеплялся, тем больше ошибок я совершала.

По пути к своему стулу я споткнулась о ноги одного из многочисленных хористов.

– Осторожней! – крикнул режиссер.

Богема, сидя за столом, пела, а я прошлась перед ними, заслоняя их от зрителей.

– Вы на сцене не одна, – прорычал он, – не забывайте о существовании своих коллег. Ну же, мы ведь это уже отработали!

Я сунула палец в винный бокал – пустой, потому что репетиция, – и облизала палец на другой руке.

– Вот это, черт возьми, прекрасный пример, почему на сцене все должно быть по-настоящему! – заорал он. – Прекрасный пример! Все возьмите на заметку! У нас же тут урок актерского мастерства!

Наконец дело дошло до моей арии.

В первой ее части я сижу на стойке бара в окружении хористов-мужчин. Потом залезаю на нее и расхаживаю туда-сюда. И тут я внезапно испугалась высоты. Пол кренился, и я неотрывно смотрела под ноги, стараясь не наступить кому-нибудь на руку или на бокал.

– А как-то пособлазнительней можно? – рявкнул режиссер. – Вы ведь сейчас даже не поете! Перед вами всего одна задача! Посексуальней давайте!

Я повела бедрами – пародия на женственность, – и режиссер вздохнул, давая понять, что ничего сексуального в этом не видит.

После второго действия объявили перерыв. Моя дублерша подошла к солистам и заговорила с ними. Она на последнем году обучения, и я нарушила иерархию, прорвавшись на роль вперед нее. Я попыталась проскользнуть на свое место, прикинуться невидимкой, но меня перехватила Марика.

– Что с вами, Анна? – осведомилась она. – Вы больны?

Какой-то остаточный инстинкт – защищаться, цепляться, не сдаваться, даже если разумнее уже сдаться, подобно тому как человек, упавший в холодную воду, инстинктивно барахтается и бьется, хотя от этого только быстрее тонет.

– У меня была сильная простуда, – ответила я. – Сейчас я иду на поправку, но голос берегу. Стараюсь его не нагружать. К следующей неделе буду в порядке.

Марика смерила меня суровым взглядом. Поняла, что я лгу.

– Мне вчера звонила Анджела, – сказала она. – Вся в расстроенных чувствах. Сказала, что вы уже пару недель как не поете, а теперь еще и на связь перестали выходить. Но на слух все у вас с голосом в порядке. Вы говорите как здоровый человек. Не скажешь, что вы больны. В чем же дело?

Ответить мне было нечего.

– Не знаю, – сказала я.

Марика сняла очки и окинула меня пристальным взглядом, словно предмет мебели, который только что передвинула и теперь пытается понять, смотрюсь ли я на новом месте лучше, чем на прежнем.

– Значит, так, – наконец проговорила она, – времени до премьеры всего ничего. Режиссер говорит, что вы несколько недель не пели