ты страдаешь. Мне приходило в голову, что тебе, возможно, хочется, чтобы все шло как-то побыстрее… Мелькала такая мысль… Иногда. Ты, бывало, бросала какие-то фразы… Но чтобы настолько! Честно! Я и подумать не мог! Мне всегда казалось, что тебе все это в радость. Я думал, что мы… Что мы… Словом, прости. Прости меня, пожалуйста!

В душе у меня распустилось чувство стыда – колючее и цепкое, как куст репейника, – стыда за все, что я наговорила и с чем он не стал даже спорить. Как же я его огорчила! Мне хотелось обнять его и сказать: все в порядке, я в запале наболтала ерунды. Бедный Макс! Мне стало его жаль. Ему всего-то хотелось, чтобы кто-то сделал его чуть-чуть счастливее. Отвлек от грустных мыслей, поднял настроение. Он, наверное, даже не думал, что это может оказаться живой человек.

– Мне все это действительно в радость, – сказала я. – Наши отношения.

– Но сейчас, похоже, радости немного.

– Сейчас – да, не очень.

И все стало на удивление хорошо. Макс сходил в ванную и вернулся с горячим полотенцем, которым я вытерла лицо. И мы начали готовиться ко сну, кружа в осторожном танце обыденности. Почистили зубы, стоя рядом перед зеркалом. Я побрызгала в лицо холодной водой и смыла растекшуюся тушь. Он намазался гостиничным лосьоном; я сказала, что теперь он пахнет как девчонка, и он рассмеялся. Мы легли в постель и выключили свет. Ни слова больше не было произнесено, и вскоре темнота навалилась на меня, тяжелая, словно гиря на груди.

Я лежала и думала: утром все будет так, словно ничего не произошло. Простыни сменят. Полупустые флакончики в ванной выбросят и принесут новые. В ведерко поставят новую бутылку шампанского. В этот номер придет другая пара и разыграет другую сцену.

Я лежала и думала: вот представляшь себе человека, надеешься, что именно с ним твоя жизнь наполнится красками и смыслом, именно он станет твоим спасителем, а потом оказывается, что спасти тебя он не может, как и никто другой.

Я думала: ведь наверняка же было время, когда еще можно было безболезненно развернуться и уйти, но вспомнить это время не могла.

Я думала о том, как он отозвался о собственной квартире. Она ненастоящая, сказал он, и я тогда не поняла, что он имеет в виду. Тогда мне казалось, что он раздвигает границы моего мира, а теперь видела, что он их, наоборот, сузил, свел к этим четырем стенам, в которых ему и самому было тесно. Ненастоящая квартира. И жизнь в ней тоже ненастоящая. Временная. Покидая квартиру и выходя в мир, он только начинает существовать. Я же – наоборот.

Я думала: то, что я ему наговорила, – это уже бесповоротно? Или еще можно отмотать все назад? В каждом мгновении чувствовался импульс: вот-вот я открою рот, скажу что-то, и все изменится, и все наладится… Но я так и не решилась.

Макс тоже не спал. Я слышала, как он крутится, ложится то на бок, то на спину, снова и снова переворачивает подушку. В самую одинокую минуту этой ночи, в ту минуту, когда я почувствовала, что сил моих больше нет, он спросил:

– Ты спишь?

И я отозвалась:

– Нет, а ты?

И он нашел меня в темноте: его губы на моих губах, тепло его кожи на моей. Тела все помнят, совпадают, как и прежде, и тогда кажется, что ничего не изменилось. А после мы заснули – сначала он, потом я.

* * *

Когда я проснулась, Макс уже был на ногах. С мокрыми волосами стоял перед зеркалом и завязывал галстук.

– Доброе утро, – сказала я.

Странное ощущение: я голая, а он одетый. Я села в постели и завернулась в простыню до подмышек.

– Доброе.

Он присел на кровать.

– Ну вот, – сказал он. – Сегодня я уезжаю.

Казалось, ему не по себе. Я попыталась придумать какой-нибудь ответ, который его успокоит, но ничего не приходило в голову. В самые эмоционально насыщенные моменты жизни никогда не говоришь от себя, а начинаешь выдавать фразы, услышанные в фильмах. Он заговорил штампами – не готов, не могу так больше, – и я тоже. Все остальные слова вылетели из головы.

Макс исполнил свою роль, я свою, пришла пора прощаться.

– Квартира оплачена до июня, – сказал он. – Так что можешь спокойно там жить.

– Не хочу.

– Ну и бог с ней. Никто тебя не заставляет. Только ключ занеси в офис.

– Хорошо.

И тут он сказал:

– Анна, я за тебя переживаю. Ты точно справишься тут одна? Может, оставить тебе денег?

Я не нашлась что ответить, и вскоре он ушел.

Глава девятнадцатая

– Как мило, что вы почтили нас своим присутствием! – воскликнул режиссер.

Он позвонил, когда я еще была в отеле, – с городского номера, который я не узнала. Подумала, а вдруг это Макс, и только поэтому взяла трубку. И услышала на другом конце голос режиссера.

– О, так вы живы? – спросил он. – Приятное известие!

Я все еще сидела на кровати. По-моему, я даже не шелохнулась с той минуты, как Макс ушел.

– Даже не надеюсь, что вы хоть раз заглянули в свое расписание, – проговорил режиссер. – Разумеется, у вас есть дела поважнее! Вот, решил позвонить лично, напомнить, что сегодня у нас фортепианный прогон. Видите, какая новая услуга для самых безалаберных членов труппы! Ждем вас, милочка. Марика тоже придет посмотреть.

Шторы были закрыты. Я понятия не имела, который час.

– Я сообщил ей о ваших бесконечных хворях и необъяснимых прогулах, – сказал режиссер. – Так что она горит желанием вас увидеть. Как и я.

Я хотела сказать, что не приду, пусть отдают мою партию дублерше, мне плевать, – но он уже повесил трубку. Я встала – ужас цементом заливал мои внутренности, – и оделась в то, в чем была вчера вечером. Жаль, я не захватила обувь на плоской подошве. По консерватории народ расхаживал в легинсах и кедах, в кроссовках и джинсах, и, когда я вошла в зал, все уставились на меня.

– Заканчиваем перерыв! – гаркнул режиссер. – У вас три минуты!

Первое действие уже прогнали, началось второе. Кругом – стайки хористов: одни сидели молча, просматривая партитуру и допивая кофе, а другие шумели и дурачились напоказ, стараясь привлечь внимание режиссера. Один из артистов только что приехал на велосипеде, в специальной маске, которая должна была защитить его голосовые связки от лондонского воздуха. Он вынул из нее фильтр, черный от грязи, и всем с гордостью его демонстрировал, словно ребенок, играющий в «Покажи