в полный голос на репетициях, а теперь проходить партитуру отдельно с вами уже категорически поздно. Голос должен наработать выносливость, чтобы выдержать целый спектакль. Вы и сами это знаете. Я говорила вам в самом начале, Анна: эта партия – некий аванс. Если вы не тянете… – Она не договорила. – Мне нужно вас послушать, – добавила она. – Прогоним второе действие еще раз, начиная с вашего выхода.

– Но я даже не распелась! – пробормотала я – это был последний козырь. – И до этого несколько дней не пела. Не могу же я выступать не разогревшись!

– У нас как раз перерыв, – отрезала она. – Двадцать минут. Времени более чем достаточно.

Я пошла за кулисы. Там никого не было, в коридорах царили запустение и тоска. Я не знала, что делать. Может, просто уйти, подумала я. Улизнуть через служебный ход. Никто не увидит. Я не обязана это делать. Никто не может меня заставить. Я уйду, и тогда все, конец. Уйду и больше никогда не буду петь. Но что-то меня останавливало – наверное, смутное воспоминание о том, как нравилась мне когда-то эта партия, как я буквально жила ею. Я знала – если я сейчас уйду, то всю оставшуюся жизнь буду мучиться вопросом: а что, если бы я осталась?

Я забрела в ближайшую гримерку и сползла на пол, уронила голову на колени. А когда подняла глаза, увидела, что это та самая гримерка, в которой я готовилась к «Манон». Вот вешалка с костюмами, которые только и ждут, чтобы мы их надели, и тогда они оживут, станут настоящими. Вот высокий прямоугольник зеркала, незажженные голые лампочки, которые жаждут, чтобы мы их включили и начали краситься, превращая себя в других людей. Вот стены, которые годами впитывали эмоции: тревожное ожидание, предвкушение триумфа, слезы, смех; и теперь они возвращали все это мне. В моей душе снова что-то всколыхнулось – прежняя страсть, былое возбуждение, и я вспомнила, каково это: надеть костюм, нанести грим, влезть в чужую кожу и чужими устами вещать правду, которой люди будут зачарованно внимать. Как сильно я когда-то этого желала! Очень сильно, сильнее всего на свете. И вдруг я подумала: так почему же я должна себя этого лишать? Пусть уезжает, остановить его я все равно не могу, зато все это останется со мной. И вдруг сама изумилась, как это я несколько недель умудрилась прожить в убеждении, будто все это не имеет никакого значения, будто я и без этого могу быть счастлива.

Я начала разогреваться, но не вслушивалась в свое пение. Я думала о Мюзетте. О своей любимой сцене – из оперы она вырезана, а в источнике есть. Сцена во дворе. Мюзетта вынуждена съехать с квартиры, потому что задолжала хозяину и тот выставил всю ее мебель на улицу. А она в этот вечер ждет гостей и решает ничего не отменять. Она расстилает ковер во дворе, накрывает стол, расставляет вокруг него стулья и диван. Наводит кругом красоту и принимает гостей под открытым небом. Для Мюзетты жизнь – непреходящий праздник. Мне хотелось передать эту ее черту. Прогоняя ее арии, я вспоминала заодно и все, что знала о самой Мюзетте. Все, что я задумала вложить в нее еще тогда, много недель назад. Все, чем я хотела расцветить ее образ. Мне стало казаться, что Мюзетта – моя давняя подруга, с которой мы сто лет не виделись. Я переживала, что при встрече нам обеим будет неловко, но все осталось так же, как в старые добрые времена.

Двадцать минут прошли, и я вернулась на сцену. Все были не в духе.

– Начнем с выхода Мюзетты, – сказал режиссер. – Всего каких-то пятнадцать гребаных минут! Хватит киснуть! Поехали!

Я заняла свое место за кулисами.

Мюзетта появляется справа. Она идет под руку с Альциндором и смеется.

Вот он, Марсель, сидит в уличном кафе с друзьями, и все вокруг пробуждает болезненные воспоминания: тяжелый жасминовый дух, бескрайнее ночное небо. Он на меня даже не смотрит, и я заставляю себя смеяться, словно Альциндор сказал что-то забавное, хотя, по правде говоря, он на это не способен. Мы проходим мимо их столика, и Марсель по-прежнему не удостаивает меня взглядом, а я рассматриваю его лицо, словно старую фотографию. Память отфильтровывает все дурное. Сложности отметаешь и печатаешь только те снимки, где все улыбаются. Но я ничего не забыла. Я помню, как боялась любить его. Та жизнь меня стесняла, так мне казалось, мешала делать то, что хочется, быть такой, какой хочется. Я жаждала иного. Жаждала свободы. Да, я боялась его любить, но над какими-то вещами была не властна: одно его прикосновение вымывало из головы все мысли, а когда я ждала от него весточки, ловила себя на том, что буквально – и это действительно буквально, а не «в переносном смысле», – забываю дышать. Говорят, мы выбираем между зовом разума и сердца, но это не так. Во всяком случае, для меня. Я хочу все разом – и его, и не его, – и оба этих желания идут от сердца: два противоположных стремления, которые никак не удается примирить.

Мюзетта и Альциндор садятся за столик в центре сцены, рядом с Марселем и другими. Она пытается привлечь внимание Марселя. Кричит на официанта, швыряет тарелку.

Некоторые смеются, я это вижу. Смотрят на меня и смеются. Для меня это невыносимо. Они пялятся на меня, принимают за чистую монету все мои эскапады, которыми я пытаюсь привлечь внимание. Их это забавляет. Один Марсель не поворачивает головы, а ведь именно его взгляда я добиваюсь. Мне хочется вспомнить, каково это, когда он на меня смотрит. Я устала от этой игры, я хочу, чтобы она закончилась. Устала от того, что мы притворяемся и разыгрываем безразличие перед всеми этими людьми. Перед людьми, которые не слишком понимают подтекст. Которые видят в нашем спектакле сплетню, но не считывают чувства. Мне хочется действовать напрямик. Хочется сказать ему: помнишь цветы, которые ты мне подарил? В нашу самую первую встречу? Я тогда заявила, что буду с тобой до тех пор, пока они не завянут. Помнишь? Так вот – это я поддерживала в них жизнь. Вставала каждую ночь, пока ты спал. Поливала их.

Мюзетта встает, чтобы привлечь к себе внимание. Альциндор пытается ее утихомирить.

Неужели – может, просто показалось, – неужели он посмотрел на меня? Да. Наши взгляды, хоть и на мгновение, встречаются, и я вздрагиваю от волнения, все поняв, и игра снова становится сладостной, а не