Шрифт:
Закладка:
– А Роб где был?
– Роб? Спал. Он спит в берушах. В общем, я несколько часов каталась на машине. А может, и меньше, может, просто время так тянулось. Я ужасно боялась возвращаться. Я ведь никогда ничего подобного не делала, понимаешь, и сама перепугалась. Я понятия не имела, что он сделает.
– Роб?
Она как-то странно на меня посмотрела.
– Нет, – ответила она. – Не Роб. Ребенок.
– И что он сделал?
– А ничего. Не знаю. Когда я наконец заставила себя вернуться, он спал.
– Он такой добродушный на вид. Даже не верится, что он может так капризничать.
– По ночам он совсем другой. По ночам он меня ненавидит.
Она так это произнесла, словно призналась в чем-то постыдном, и мне стало совестно, что за месяцы, прожитые в Лондоне, я так редко о ней вспоминала.
Вот уже пару недель мы встречались почти каждый день. В основном гуляли, ходили за город, всякий раз выбирая новый маршрут, потому что Тара, по ее собственным словам, засиделась в четырех стенах. У меня складывалось впечатление, что ей давно уже не с кем поговорить. Она жаловалась мне на родителей Роба. Они живут через две улицы и то и дело являются без предупреждения. Заваливают ее сливами и яблоками из своего сада, да в таких количествах, что все эти дары успевают сгнить раньше, чем их съедят. Ей казалось, что они делают это нарочно. Они бесцеремонно забирали к себе ребенка, критиковали Тару у нее за спиной и раздавали непрошеные советы. Роб не мог понять, почему она так раздражается, но Роб с ними виделся раз в неделю. Он и всегда-то наш городок любил, говорила Тара, а теперь еще открыл здесь собственный кабинет, так что шансов выбраться уже никаких.
Когда она расспрашивала обо мне, я отвечала туманно. Мол, приехала домой, потому что раздумала становиться певицей, но говорить об этом не очень хочу. Для меня это было равносильно унизительному признанию своего провала, но она сказала только: «Ой, как жалко!»
Однако сегодня, пока ребенок ползал под деревом, а я лежала и солнце грело мне живот, Тара спросила:
– Что ты думаешь делать дальше?
Я замешкалась с ответом, а она добавила:
– В смысле раз петь больше не хочешь. Ты решила, чем будешь заниматься?
– Пока нет, – отозвалась я тоном, который, как я надеялась, не очень располагал к продолжению беседы.
– А может, ты еще передумаешь?
Я почувствовала, как что-то ползет по моей руке, но открывать глаза и смотреть не стала.
– Нет, – ответила я. – Вряд ли.
В течение двух недель, прожитых дома, я постоянно твердила себе, что не петь – мой осознанный выбор. Снова и снова прокручивала в голове все аргументы против. Попытка построить певческую карьеру почти всегда заканчивается разочарованием. Мешанина из преподавания, низкооплачиваемых церковных и хоровых концертов, может, одна-две оперы в год во второсортном театрике – и то если повезет. В большинстве случаев все усилия – семь лет учебы, четыре иностранных языка и многие тысячи фунтов, вбуханные в занятия, – приносят такой вот мизерный результат. А даже если достигнешь успеха, настоящего успеха, заберешься на самую вершину, жизнь придется прожить в отелях, на чемоданах. К этому стремится большинство певцов, и я тоже когда-то стремилась, однако теперь уже не верила, что хочу этого. Макс однажды сказал: «Но ведь это не жизнь! Как люди семьи заводят? Когда они родных-то видят?» – а я никогда об этом раньше не задумывалась всерьез, для меня это было неважно. А теперь и этот аргумент пошел в ход. И столько их набралось, всяких аргументов, что оставалось только диву даваться: зачем люди вообще в это ввязываются?
Я снова и снова прокручивала в голове все эти доводы, пытаясь укрепиться в своем решении, но сама в них не верила. Несколько раз, когда родители были на работе, я пыталась петь. Садилась к фортепиано, едва захлопывалась входная дверь, и чувствовала себя виноватой, словно парня тайком привожу. И всегда все было одинаково. Железный обруч на горле. Слепая паника. Я ни звука издать не могла.
– Пока не знаю, чем буду дальше заниматься, – сказала я.
– Ну, можешь ребенка родить. Тогда тебя перестанут спрашивать о жизненных планах. И никаких свершений больше ждать не будут. Сразу такая свобода. Но не будешь ли ты скучать по пению?
– Не знаю…
За две недели дома я ни разу не испытала восторга и наслаждения, которые приносило мне пение, но зато и никаких связанных с ним огорчений. Может, так оно и лучше – жить жизнью приглушенной, чтобы ощущения от нее держались в более узких рамках.
– А в Лондон ты планируешь возвращаться? – спросила Тара. – Если консерваторию бросишь?
– Думаю, нет. Что я там забыла?
– Тогда можно просто пожить здесь. Пока не поймешь, что делать дальше.
– Пожалуй, да. Вот мама обрадуется!
– Она, наверное, счастлива, что ты дома?
– Ну, для полного счастья ей не хватает уверенности, что я приехала навсегда. А так она слишком занята: все время обсуждает мой образ жизни. Когда уж тут радоваться.
– Слушай, ну а кавалер твой что? Ради него-то, наверное, стоит вернуться, нет? Ну тот, о котором ты рассказывала на Рождество.
– С ним все кончено.
– Это как же так вышло?
До этого мгновения я даже не подозревала, что хочу поговорить о Максе, и вдруг, к собственному удивлению, вывалила все. И про последние несколько месяцев. И про нашу последнюю встречу. И про телефонный звонок. И про ссору.
– И ты ему поверила? – воскликнула Тара. – Когда он сказал, что ему мать звонила?
– Поверила? Ну, как сказать… А ты не веришь?
Странное дело: я допускала, что Макс все это время лгал, но почему-то мне не приходило в голову, что он солгал и в этом конкретном случае.
– Не знаю, – отозвалась Тара. – Я же никогда его даже не видела. Но если он женат, это, конечно, все объясняет. И дом, и то, что он тебя туда не звал, и почему все время темнил насчет своих дел – все становится понятно.
– Наверное, ты права, – согласилась я.
Я уже пожалела, что все ей рассказала. Мы с малышом стали ползать наперегонки: я делала вид, что отстаю и никак не могу его догнать, он повизгивал –
