мучительной. Взгляды через барную стойку. Сдержанные улыбки. Я знаю, что он не разлюбил меня и все начнется заново. Знаю, что получу его тепло и его любовь, пусть даже только на сегодняшний вечер. Может быть, одного вечера достаточно, потому что превыше всего я ценю свободу. Предпочитаю просыпаться по ночам в одиночестве, открывать окно, ощущать ветерок на лице и не тревожиться о том, что кого-то разбужу, включать свет, когда не спится, читать книгу, смотреть телевизор, просто валяться в постели – и чтобы никто не спрашивал, о чем я думаю. Моя повседневность принадлежит мне, мне одной. Не надо беспокоиться о другом человеке и о его желаниях. Не надо затушевывать собственный окрас, чтобы слиться с кем-то другим. Пусть утром никого не будет рядом, и никто не увидит, как я выгляжу, когда сплю, без косметики и брони.

Мюзетта перемещается в переднюю часть сцены и, сев на стойку бара, исполняет свою арию.

Он по-прежнему на меня не смотрит, но я-то его знаю. Как он ерошит волосы. Как курит одну сигарету за другой. Как нарочно отводит глаза – сознательно, намеренно. Он по-прежнему меня любит, я это знаю, и позже, когда мы окажемся наедине, он скажет: как только ты вошла, я не знал, куда деть глаза, я так тебя желал, я…

Мюзетта встает на стойке во весь рост.

Я встала на стойку, лицом к залу. Свет был потушен не до конца, и я всех их видела. Режиссера в первом ряду. Марику, которая то смотрела прямо на меня, то опускала взгляд и строчила что-то в блокноте. Шушукающийся между собой второй состав. Укол страха – не надо, не смотри на них, – но все началось заново, я запнулась посреди ноты. Тело окаменело. Все смотрели на меня. Со сцены. Из зала. Отовсюду. Я отвела взгляд, устремила его в глубину помещения, где сгущалась тьма.

А там вдруг открылась дверь и вошел мужчина. Сел на задний ряд, слишком далеко, чтобы разглядеть лицо.

Это он, подумала я. Это Макс.

Я знала, что это безумие. Это не может быть он.

Хотя почему нет? Вполне может. Он знает, где у меня репетиции, он здесь уже бывал. Если он захотел увидеться перед отъездом, не смог дозвониться, зашел ко мне домой и не застал меня, почему бы ему не прийти сюда? Разве это не логично?

Я всматривалась в глубь зала, пытаясь рассмотреть лицо мужчины, но было слишком темно. И тут я почувствовала, что проваливаюсь в бездну паники, где нет ни лучика света. Я стояла на барной стойке, и мне казалось, что все видят меня сквозь одежду, сквозь кожу – видят мою пустую сердцевину. Я оглядывалась на каждую ноту, вылетавшую изо рта, пристально изучала ее, думая: а вдруг это он, а вдруг он меня слушает, – перепроверяла звучание и слышала, что этого мало, мало… И наконец голос сорвался.

Я остановилась и обвела взглядом окружающих – они все смотрели на меня, как и следует по сценарию. Сглотнула и попыталась начать заново. Но не смогла выдавить ни звука. Просто стояла.

Я смутно слышала, как орет на меня режиссер.

Как в тумане я видела лица других артистов: одни были смущены, другие злились на очередной сбой, третьи едва сдерживали смех, переглядывались и явно предвкушали, как потом перемоют мне кости в пабе.

Я открыла рот и снова его закрыла.

Спрыгнула со стойки, спустилась со сцены, сгребла с первого ряда свои вещи. И пошла прочь. Собственная дерзость щекотала мне нервы. В этом было какое-то мрачное наслаждение, ведь я отдавала себе отчет в том, как далеко зашла. Понимала, что пути назад нет. Нет, и все тут. Бесполезно делать вид, что все хорошо.

Режиссер что-то кричал мне вслед, а потом наступила тишина. Мой последний выход труппа почтила гробовым молчанием.

У самых дверей я бросила взгляд на мужчину в заднем ряду. Конечно же, это был не он.

Часть 3

Глава двадцатая

Мы шли милю за милей, ребенок был пристегнут к спине Тары. Поля цветущих нарциссов, небо, голубое и безоблачное, словно на детском рисунке. Остановившись в теньке, мы сели на траву. Тара сняла с себя малыша, перехватила его под мышки, и он принялся подпрыгивать на месте.

– Смотри, – сказала она. – Вон там. Видишь? Павлиний глаз.

Тара обращала его внимание на пыльно-рыжий окрас бабочки, на пятнышки на крылышках, которые появляются по весне. Показывала ему маки и орхидеи, терновник, коршунов и зайцев, розовую армерию. Я даже названий этих не знаю – а она знает и способна объяснить мир своему ребенку.

– С детьми надо все время разговаривать, – пояснила она. – Иногда я забываю, что меня и другие люди слышат, и говорю что-нибудь вроде: ой, смотри, дураки какие, надо же было так лосинами обтянуться! – или: как эта парочка ругается! Как думаешь, разведутся?

– Мне кажется, он очень развитый, – сказала я.

Сравнивать мне было не с чем, но я полагала, что всякая молодая мама жаждет услышать такие слова.

– Да просто гений, если верить моей маме.

Малыш подтянулся и встал, опираясь на руку Тары.

– По-моему, ребенок как ребенок, – сказала она. – Что-то лучше получается, что-то хуже.

Тара отпустила малыша ползать, но время от времени подскакивала к нему, чтобы проверить, что он не ест траву, зажатую в кулачке, и переносила его обратно, поближе к нам. Я закатала футболку до лифчика и легла на спину, с наслаждением подставив живот солнцу. Был один из тех жарких апрельских дней, когда кажется, что уже середина лета. Зима отброшена, словно старая кожа, а под ней – все новенькое, свежее, хотя еще пару недель назад это казалось невообразимым.

Когда я позвонила Таре и сказала, что приехала домой, она отозвалась:

– Слава богу, как я рада!

Похоже, это было сказано совершенно искренне. Мы встретились выпить кофе. Поначалу мне казалось, что все будет так же, как на Рождество, когда я задавала вежливые вопросы о ребенке, а она отстраненно, рассеянно на них отвечала.

Но потом она спросила:

– Можно я с тобой кое-чем поделюсь?

– Конечно.

– На прошлой неделе была одна ночь, когда ребенок орал не переставая. Да еще так ужасно! Вроде ничего и не хотел – по-моему, он вообще не ко мне обращался, – а просто как будто злился на меня, словно я сделала что-то плохое. Я полночи не спала и вдруг – ни с того ни с