Много лет спустя Елизавета скажет графу Сассекскому, что с каждым днем ненавидит идею брака все сильнее «по причинам, которые она не стала бы раскрывать даже самой родственной душе, если бы она у нее была, не говоря уже обо всех остальных живых существах». На закате дней Елизаветы ее крестный сын сэр Джон Харингтон написал о ней такие слова: «В душе она всегда имела отвращение к браку, а в теле (как многие полагают) – некоторую неспособность к нему». Вскоре после вступления Елизаветы на престол испанский посол сообщил драматургу Бену Джонсону, что «по определенной причине, которую мне недавно сообщили [мои шпионы], я уверен, что она не сможет понести детей». Джонсон же после смерти Елизаветы утверждал, что «в ее теле имелась такая плева, которая делала ее неприспособленной для мужчины» («хотя для собственного удовольствия она пробовала многое», – добавил он). Однако домыслы тех времен были посвящены не посмертной репутации Елизаветы как «королевы-девственницы», а тому, была ли она в принципе девственницей. И на этом этапе сомнений относительно имени ее возможного любовника не было.

Спустя годы, когда Елизавета уже была пожилой женщиной, король Франции Генрих IV пошутил, что одна из величайших загадок Европы заключается в том, была ли девицей королева Елизавета. (Его теща Екатерина Медичи предупреждала Елизавету, что лучший способ нападения на влиятельную женщину – это «постыдные истории», в которых ее «неправомерно оклеветали».) Многие подданные Елизаветы действительно распространяли непристойные истории: даже о том, что она всегда отправлялась в летние путешествия исключительно для того, чтобы разродиться тайным ребенком.

Но на этом этапе ее правления, когда вопрос девственности был не просто предметом злобных сплетен, а жизненно важным для королевства, императорский посол, оценивая, можно ли считать Елизавету подходящей невестой, пришел к выводу: хотя «Ее Величество показывает свою симпатию к лорду Роберту более заметно, чем это приличествует ее репутации и достоинству», фрейлины Елизаветы «клянутся всем святым, что Ее Величество почти наверняка никогда не забывала о своей чести». Остальные послы в общем и целом согласились с этим выводом.

Осенью 1562 года Елизавета тяжело заболела оспой. Как она выразилась позже, «смерть овладела каждой частичкой меня». Полагая, что ей предстоит предстать перед судом Создателя, она воспользовалась моментом, чтобы заявить, что «хотя она нежно любит и всегда любила лорда Роберта, Бог свидетель, между ними никогда не происходило ничего предосудительного».

Тем не менее (как обнаружили еще родители Елизаветы) правила куртуазной любви могли предполагать особое определение приличия[191]. Елизавета столь же нереалистично попросила, чтобы в случае ее смерти лордом-протектором Англии стал Роберт Дадли, а также чтобы его личному слуге выдали крупную сумму денег, что можно расценивать как откуп за сохранение тайны королевы.

Слухи циркулировали по-прежнему, о чем свидетельствует появление в 1580-х годах при испанском дворе человека с интересным именем Артур Дадли, который утверждал, что он сын Роберта и Елизаветы. Впрочем, даже испанцы не поверили в историю «Артура Дадли». На самом деле, какими бы любовными играми они с Робертом ни наслаждались за закрытыми дверями, трудно представить себе, что крайне осторожная Елизавета могла зайти так далеко, чтобы рискнуть завести внебрачного ребенка.

Не совсем верно было бы утверждать, что за несколько лет, прошедших со смерти Эми Дадли, отношения Елизаветы с Робертом Дадли стабилизировались. На протяжении всех 1560-х и вплоть до 1570-х годов слухи о возможном браке (или, наоборот, об ужасных ссорах) то утихали, то разгорались вновь. В начале 1560-х ходили разговоры, что Елизавета действительно тайно вышла замуж за Роберта. Она насмешливо сообщила испанскому послу, что ее фрейлины спрашивали, следует ли им поцеловать Дадли руку. Но несколько недель спустя шведский дипломат Роберт Кейл свидетельствовал, что королева заявила ему «в Палате приемов (в присутствии всей знати), что она никогда не выйдет за замуж ни за него, ни за кого-либо другого столь низкого [то есть занимающего такое низкое положение], как он».

Это привело Дадли в безвыходную ситуацию. Для Елизаветы их отношения были инструментом, который она могла использовать в дипломатических отношениях с целым рядом иностранных принцев. Отвергнув его как своего многострадального слугу, когда ей нужно было показать свою готовность к новым отношениям, впоследствии, когда кто-то из иностранных женихов был слишком близок к победе, она сообщала послам, что Роберт – единственный мужчина, которого она могла когда-либо любить. Столь явное преследование с его стороны подчеркивало ее хваленое целомудрие: как писала Анна де Божё, в чем смысл защищать замок, если его никто не осаждает? Она превратила его в свое прикрытие (помните, как Данте отвел внимание наблюдателей на другую даму, чтобы отвлечь их от своей любви к Беатриче?) и, возможно, в мальчика для битья. Она использовала метод кнута и пряника: по-прежнему отказываясь предоставить ему звание пэра, она во всех дворцах выделяла ему покои рядом со своими, предоставляла пансион и даровала имущество. Елизавете очень подходило то, что ее «милый Робин» всегда был рядом, исполняя роль квазиконсорта без матримониальной короны и даже без брака, который мог бы дать ему превосходство над ней.

«Я не могу обойтись без милорда Роберта. Он как моя собачка: как только заходит в комнату, все сразу понимают, что и я где-то неподалеку», – однажды заявила она, причем довольно унизительно для Дадли. В таких обстоятельствах Роберт, как и другие придворные Елизаветы, должно быть, крайне нуждался в обосновании своего долговременного подчинения порой отстраненной и неблагодарной королеве. В течение долгих лет Роберт Дадли оставался почти героически преданным как Елизавете, так и ее трону, несмотря на периодические махинации за ее спиной, которые он, несомненно, считал необходимыми. Но в течение всех этих лет необходимость выработать новый язык для столь необыкновенной верности постоянно росла.

19

«Сытость и пресыщение»: 1563–1575 гг.

Если первые годы правления Елизаветы были посвящены поиску традиционного брака (или хотя бы любовных историй), то с течением времени возникла проблема поиска языка для публичной презентации женской монархии незамужней Елизаветы, а также того эмоционального состояния, которое требовалось для ее поддержания. Куртуазная любовь – в особом елизаветинском изводе – вполне могла предоставить такой язык. Почти во всех аспектах именно кодекс куртуазной любви соответствует отношениям Елизаветы с ее придворными и как ничто другое объясняет их природу.

Куртуазной даме полагалось быть капризной, требовательной и постоянно проверять своего возлюбленного на безоговорочную верность. Капризность и требовательность – именно те черты характера, которыми особенно славилась Елизавета. Буквальный язык куртуазной любви и смена ролей, которая,