казалось, давала власть женщине, находят отражение в сложном положении правящей королевы. Считалось, что как правительница она жила в «двух телах» – обладала двумя личностями: женщины из плоти и крови и бесполого, но скорее маскулинного воплощения монархии. Сама Елизавета обычно называла себя «монархом». На протяжении всего ее правления критики выступали против ношения женщинами мужской одежды (дублетов и камзолов) – моды, которую ввела сама королева. (Впрочем, дамы не впервые надевали брюки: Алиенору Аквитанскую тоже критиковали за то, что она носила мужскую одежду, когда ездила верхом.)

Если самые первые героини в истории куртуазной любви вступали в брак, то Елизавета (как и Мария до нее) заявляла, что она замужем за своей страной, и демонстрировала кольцо, которое символизировало этот союз. И если куртуазная дама должна быть высокого ранга и, следовательно, иметь возможность оказывать покровительство, то ни один человек в Англии не мог оказывать большего покровительства, чем правящая королева. Что еще важнее, куртуазная дама должна служить высшим моральным примером, а если ее поклонник ему следовал, то это повышало его рыцарский статус. В моральном плане невозможно подняться выше женщины, вступившей в союз с Богом в результате обряда коронации, а также с помощью риторики и любви к своей стране. Автор книги «Придворный», переведенной сэром Томасом Хоби на третий год правления Елизаветы, призывал к тому, что куртуазную даму должен любить совершенный придворный, «и чтобы и она взаимно полюбила его. И так оба обретут свое совершенство»[192].

Хотя некоторые протестантские клирики, такие как Джон Нокс, отвергали идею о том, что женщины, грешные дочери Евы, могут обладать каким-либо моральным авторитетом, церковь, унаследованная Елизаветой от отца, считала, что священная и светская любовь образуют единство и должны быть направлены на светского правителя, представляющего Бога на земле. Для помазанницы, подающей духовный пример нации, идеально подходила та роль возвышенной путеводной звезды, которую для Данте и Петрарки исполняли Беатриче и Лаура. По мере продвижения ее правления это позволило бы всей Англии выступать в роли куртуазного возлюбленного Елизаветы.

Именно в свете куртуазной любви почтение, оказываемое придворными Елизавете, из практической необходимости превращалось в духовную потребность, достойную восхищения. Куртуазная любовь придавала подобающий лоск и поведению самой Елизаветы – поведению, которое зависело как от тактики, так и от темперамента. На протяжении веков историки считали ее поведение результатом сексуальной фрустрации. (В эпоху Фрейда фокус сместился, но фундаментальное допущение, по существу, осталось неизменным.) Однако с точки зрения куртуазной любви ее действия больше напоминают театральную постановку.

Но сколько мог длиться спектакль с одними и теми же актерами? Однажды летом, в 1560-е годы, Елизавета написала на форзаце своего французского псалтыря стихотворение:

Бельмо, и горб, и хромоту

Назвать уродством не спеши.

Уродливей всего сочту

Я злую мнительность души[193].

В записях Уильяма Сесила говорится, что эти строки вызваны раздражением Робертом Дадли. И хотя, если верить Андрею Капеллану, ревность была неотъемлемой спутницей куртуазной любви на протяжении всей ее истории, Елизавета чувствовала необходимость показать Роберту, что он не единственный возможный кандидат – и, вероятно, что она могла бы обойтись без него, если понадобится.

Сама Елизавета впервые почувствовала присутствие политического соперника еще в 1561 году, когда овдовевшая Мария Стюарт вернулась из Франции к родным берегам. Теперь стало «две королевы на одном острове»[194]. Вопрос о том, с кем теперь вступит в брак Мария, требовал неотложного решения как особо важный для дальнейшей английской политики. Союз Шотландии с Францией или Испанией подразумевал мощное иностранное присутствие на северной границе Англии.

Будучи ближайшей родственницей Елизаветы, королева Шотландская прежде всего стремилась к тому, чтобы ее считали наследницей английской королевы. Елизавета была полна решимости не допустить, чтобы Мария заняла столь опасное для Англии положение, и намеревалась использовать эту заманчивую возможность как приманку. Она стремилась контролировать выбор будущего мужа Марии, настаивая на том, что это должен быть английский подданный. Отношения между двумя королевами были сложными как в личном, так и в политическом плане.

Мария, которая была на девять лет младше Елизаветы, часто изображалась в роли ее дочери. Их отношения также нередко воспринимались как история любви: Мария целовала кольцо, которое прислала ей в подарок Елизавета, и клялась, что никогда не снимет его наравне с обручальным кольцом, подаренным ее мужем Франциском. Более того, при дворах двух королев ходила шутка: хорошо бы одна из них могла превратиться в мужчину, чтобы они поженились!

В реальности же в 1563 году Елизавета предложила в качестве претендента на руку и сердце Марии Роберта Дадли. Чтобы повысить привлекательность жениха, она наконец даровала ему графство Лестер и звание пэра, но предложение все равно оставалось для королевы Шотландской почти оскорбительным, и она вряд ли когда-нибудь приняла бы его. При этом Елизавета позволяла себе на публике заигрывать с Робертом во время инвеституры: она «клала руку ему на шею и с улыбкой щекотала его».

Возможно, именно унизительное предложение Елизаветы подтолкнуло Марию к браку с Генри Стюартом, лордом Дарнли, которого давно добивалась его мать Маргарита Дуглас. За деятельное пособничество этому союзу Маргарита вновь оказалась в Тауэре. Но очень скоро стало понятно, что брак оказался неудачным, – уже весной 1565 года, всего через несколько месяцев после церемонии, наблюдатели были потрясены сообщениями, что Мария возненавидела мужа, а попытки Дарнли настоять на своих правах как короля-консорта высветили проблемы, присущие браку любой правящей королевы.

Одна из больших загадок заключается в том, почему знаменитая своей красотой и, предположительно, влюбчивая Мария не сыграла в истории куртуазной любви более заметную роль. Еще в начале своего шотландского правления она попала в своеобразную любовную ловушку, в лучших куртуазных традициях принимая любовные воздыхания поэта Пьера де Шателяра. Тот, похоже, воспринял это как поощрение, и его дважды обнаруживали прячущимся под кроватью королевы. Когда это случилось во второй раз, его потащили на казнь, а по пути он по-прежнему выкрикивал, как сильно обожает свою госпожу, «такую красивую и такую жестокую».

Если Мария и нуждалась в уроке, то превосходно усвоила бы его после этой истории, тем более что Шателяр был вооружен. По одной из версий, он прятался в покоях, чтобы ее убить – то ли из-за неконтролируемой страсти, то ли из политических соображений, скрывавшихся под куртуазным обличьем (или чтобы дискредитировать ее очевидным доказательством сексуальной безнравственности). Но, несмотря на весь романтический флер, который в последующие столетия приобрела ее фигура, напрашивается предположение, что сама Мария, выросшая во Франции, уже выработала более практичное отношение к вопросам любви. Она воспитывалась среди окружения знаменитой красавицы Дианы де Пуатье, официальной любовницы не одного, а целых