Бывший воспитанник самой королевы и Уильяма Сесила (или, как его теперь следовало называть, лорда Бёрли), Оксфорд был хорошо образован, изучал музыку, античную литературу, современные языки и космографию. Он демонстрировал особую одаренность на поприще рыцарских турниров, где вновь привлек внимание королевы. Более того, он был известным поэтом и покровителем драматургов – отсюда и теория, что именно его перу на самом деле принадлежат произведения Шекспира. Кроме того, Оксфорд посодействовал переводу целого ряда континентальных «рыцарских романов» и сам был лидером одной из групп придворных поэтов в раннюю Елизаветинскую эпоху.

Очевидцы свидетельствовали, что королева «ставит его личные качества, танцевальные способности и доблесть выше, чем у кого-либо еще из придворных… Если бы не его ветреная голова, он вскоре превзошел бы любого из них». Легкомысленность действительно была свойственна Оксфорду. Еще в подростковом возрасте он убил одного из слуг Бёрли, но скандал тогда замяли. Хэттон вовсе не кривил душой, когда предупреждал Елизавету остерегаться Кабана (таким прозвищем она одарила Оксфорда), чьи клыки могут рвать и метать. Уж лучше Барашек (среди Елизаветиных прозвищ Хэттона часто фигурировали Барашек или Мутон[199]): «у него хотя бы нет острых клыков».

Всего пару лет спустя Оксфорд бежал из Англии на континент – возможно, просто чтобы скрыться от кредиторов. Но причиной могли быть и его симпатии к католицизму – или даже еще более предательское участие в неумелом заговоре его родственника, герцога Норфолка.

Во второй половине 1560-х годов стремительно подходило к закату правление Марии Стюарт в Шотландии. В начале 1566 года непостоянный и вызывающий подозрения муж Марии, лорд Дарнли, был замешан в убийстве ее секретаря Дэвида Риццио. Всего год спустя саму Марию станут подозревать в соучастии в убийстве Дарнли, и подозрения усугубит неприлично скорая свадьба с графом Ботвеллом, который, по общему мнению, был главной движущей силой преступления.

Письмо, которое Елизавета написала Марии, показывает, насколько очевидной для нее стала темная сторона сестринских отношений между королевами: любая неудача или аморальный поступок одной из них сулили опасность для другой. Когда в 1568 году свергнутая с престола Мария бежала на юг через англо-шотландскую границу в поисках убежища, проблема Елизаветы усугубилась еще сильнее.

Специальная комиссия, созданная в Йорке под руководством герцога Норфолка, выразила свое возмущение так называемыми «Письмами из ларца» (на самом деле почти наверняка поддельными), которые, казалось бы, свидетельствовали о том, что Мария была давней любовницей и сообщницей Ботвелла. Последовавшее судебное разбирательство отражает царивший в обществе строго морализаторский взгляд на супружескую измену, не имевший ничего общего с куртуазными фантазиями. Но дальше, в течение почти 20-летнего плена Марии в Англии, по словам Лизы Хилтон, молодые английские католики предлагали «свою жизнь в знак любви» к шотландской королеве, знаменитой своей красотой.

Проблема впервые приняла острый оборот во время Мятежа северных графов 1569 года – опасного вооруженного восстания старой католической аристократии, недовольной новым окружением Елизаветы. Им не удалось посадить Марию Стюарт на английский трон, но к планам повстанцев добавился еще один – выдать Марию замуж за самого герцога Норфолка, родственника и одного из главных приближенных Елизаветы. Королева Шотландская горячо поддержала эту идею, обратившись к Норфолку в письме как к будущему мужу и отправив ему вышивку с жестоким и выразительным изображением ножа, обрезающего бесплодную лозу (намек на бездетную Елизавету). Об участии Норфолка в заговоре стало известно властям, и, прежде чем северные графы успели отбыть на юг, он добровольно отправился в Тауэр. Эта история пролила яркий свет на то, какая опасность для Елизаветы исходила от Норфолка, его родственников, да и от самой Марии.

Восстание было жестоко подавлено. Главные повстанцы бежали за границу, а Норфолк следующим летом был освобожден под домашний арест. Но на этом события не закончились. Ранней весной 1570 года папа римский издал буллу Regnans in excelsis[200], объявлявшую Елизавету еретичкой и лишавшую ее «права претендовать на свое королевство». Это поставило английских католиков в безвыходное положение, а Елизавета оказалась в серьезной опасности.

Весной 1571 года в письме Норфолку Мария написала в подробностях о заговоре Ридольфи (по имени итальянского агента, который был его главной двигательной силой), и к осени Норфолк вернулся в Тауэр. В январе 1572 года он предстал перед судом присяжных. Приговор ни у кого не вызывал сомнений, но на казнь Елизавета решилась только в июне: за все время ее правления это было первое обезглавливание.

Казнь Норфолка меркла по сравнению с тем, что произошло чуть позже, тем же летом 1572 года, но оба события так или иначе были результатом религиозных разногласий, зловеще окутавших Европу. В августе эти разногласия достигли трагического апогея во Франции. Лидер гугенотов (французских протестантов) адмирал де Колиньи был убит силами французских католиков, в состав которых входили как семья Гиз (родственники Марии), так и королева-мать Екатерина Медичи.

В кровавой бойне, позже названной Варфоломеевской ночью, было убито около 10 000 протестантов. Вспышки насилия не утихали во Франции несколько недель и даже месяцев – это перекроило интеллектуальную модель Европы. Узнав о бойне и заручившись твердой поддержкой своих фаворитов и чиновников, убежденных протестантов, Елизавета объявила при дворе траур.

Среди тех, кто попал в водоворот событий, был и Филип Сидни, сын сестры Лестера Мэри. Граф, все еще не имевший наследника, проявлял самый искренний интерес к Филипу, которого звал «мой мальчик». Молодой Сидни родом из Оксфорда теперь оказался в Париже, где чуть не угодил в мясорубку насилия и был вынужден искать убежища в доме Фрэнсиса Уолсингема. Пережитое навсегда изменило его отношение к жизни – как и Уолсингема.

Осенью 1572 года произошло еще кое-что, вряд ли значимое в мировом контексте, но чрезвычайно актуальное для нашей истории. Придворный и поэт Эдвард Дайер (сегодня чаще всего вспоминают его стихотворение «Мой разум – королевство»[201]) увещевал в письме своего друга Кристофера Хэттона о его поведении по отношению к королеве: «И хотя она невероятно низка по своему полу как женщина, все же нам не следует забывать о ее месте и значении как нашего Суверена».

Любой, кто бросает вызов этой иерархии, заявил Дайер Хэттону, должен проявлять особую осторожность, чтобы королева не подумала, что он пытается «упрятать ее мечту за решетку». Есть и другие, лучшие способы управлять ею, советовал Дайер: «признавать свой долг» по отношению к ней и (как тонко!) «никогда не осуждать ее слабости, а скорее радостно поощрять черты, которые должны быть ей присущи, как будто она ими и так уже обладает».

У королевских фаворитов, как у скаковых лошадей, нередко имелась за плечами целая команда покровителей и советников. Дайер