В январе 1579 года ко двору Елизаветы прибыл Жан де Симье, личный посол и близкий друг Алансона, «самый изысканный придворный, превосходно искушенный в любовных играх, придворных увеселениях и прочих прелестных причудах», как описывал его Уильям Кэмден. Вскоре Симье получил у Елизаветы прозвище «обезьянка», а его господин Алансон продолжал отправлять ей письма, проникнутые столь высоким романтизмом, что, по мнению королевы, их следовало не просто выводить на пергаменте, а высекать в мраморе.

Тем временем переговоры перешли в практическое русло. Французы требовали, чтобы Алансон стал коронованным монархом: «Этот вопрос сильно затрагивает наше королевское достоинство». Но, по крайней мере со стороны Елизаветы, в этой истории по-прежнему было сильным личное начало. Французы, настаивала она, ясно дали понять в письмах, «самых искренних речах и заявлениях… что единственное, чего они ищут в нас, – это наша личность, а не наше положение».

Возможно, ее установка на то, чтобы в свои 45 воспринимать себя по-прежнему желанной, была своеобразным способом поставить на место Лестера, теперь уже женатого. Возможно, это был гениальный ход Симье: по одному из свидетельств, в июле 1579 года именно он сообщил Елизавете новость о тайном браке Лестера с Летицией Ноллис. Независимо от того, были ли у нее уже какие-нибудь подозрения на его счет, Елизавета пришла в ярость от обнародования этого факта, тем более что, по ее словам, семья Ноллис «принадлежит нам по крови». Прозорливые советчики отговорили королеву от первоначального порыва – поместить Лестера в Тауэр. Тем временем все было готово к прибытию в следующем месяце жениха – герцога Алансонского – собственной персоной.

Визит с самого начала приобрел оттенок куртуазной игры. По словам Симье, Алансона, прибывшего в Гринвич рано утром после ночного путешествия, пришлось отговаривать от незамедлительного посещения Елизаветы с целью поцеловать ей руку. Его буквально заставили лечь спать, на что он воскликнул: «Видит Бог, как бы я хотел быть рядом с тобой!» Когда они встретились позже в тот же день, Елизавета заявила: «Никогда в жизни не видела существа, более благоугодного мне». Пусть, как ее и предупреждали, Алансон был щербатым коротышкой, но, публично демонстрируя свою привязанность, он сумел стать Елизавете настолько приятным, что вскоре заслужил у нее прозвище «лягушонок». Но уже через 10 дней после его прибытия, к огромному облегчению Лестера и Хэттона, смерть друга заставила Алансона вернуться во Францию.

Письма Елизаветы Алансону полны самой интимной доверительности (немаловажно, что писала она ему на французском языке). «Мой дорогой, я даю тебе сейчас ясное зеркало, чтобы ты очень четко увидел в нем всю глубину моего безрассудства… Чтобы ты увидел, куда ведет меня любовь, которую я испытываю к тебе, – против моей природы». Впрочем, как и в случае с ее придворными, в конце концов в письмах начинают звучать упреки. «Подытоживая историю наших отношений, я полагаю, что вам угодно подробно рассказывать мне об опасностях, потерях и интригах, которые вы претерпели ради меня… Я полагаю, король сочтет меня той, что умеет добиваться своего, а это всегда будет прекрасной репутацией для женщины!» – писала Елизавета в 1582 году.

Чтобы не отставать, Алансон утверждал, что молится ее портрету, и писал письма, которые, по горделивому заявлению французского посла, были «настолько пылкими, что могли бы воспламенить воду». Бёрли решительно поддерживал этот брак и продолжал оказывать давление на Елизавету, тонко напоминая ей, что это может быть ее последний шанс на любовь; что даже Лестер оставил ее; что если она не найдет ему замену, то останется «совсем одна, хотя рядом будут сотни людей».

Но раздавались и голоса против этого союза, причем более громкие. Едва Алансон переправился через Ла-Манш, как пуританин Джон Стаббс написал памфлет под названием «Зияющая пропасть», в котором Англия стоит буквально на пороге порабощения. Изложив фундаментальную проблему, что англичане приравнивали брак с иностранцем к подчинению, а принца-католика – к тирании, он высказал предположение, что королева слишком стара, чтобы впервые произвести на свет ребенка, и что стремление Алансона жениться на женщине намного старше могло быть продиктовано только меркантильными мотивами. Елизавету, писал он, «вели с завязанными глазами, как бедного ягненка на заклание…». Однако именно Стаббса привели в зеленый зал Вестминстерского дворца, где к явному неодобрению безмолвствующей толпы ему отрубили правую руку.

Стаббс был далеко не единственным критиком союза Елизаветы с Алансоном. Еще одним был племянник Лестера Филип Сидни, которого активно поддерживал дядя. В открытом письме королеве Елизавете, посвященном ее браку с «Месье», Сидни предполагает, что Алансон то возгорался, то охладевал в своей привязанности к ней и не смог должным образом оценить «совершенство Вашего тела и ума». Племянник Лестера, чьи работы распространялись исключительно в частном кругу аристократов, вряд ли мог понести такое же ужасное наказание, как Стаббс. Но один из друзей посоветовал ему заранее позаботиться об укрытии на случай, если его вынудят покинуть Лондон; и действительно, Сидни уехал в Уилтон-хаус, поместье своей сестры Мэри, графини Пембрук.

Когда в октябре королева обратилась за мнением к Тайному совету, Лестер и Хэттон собрали большинство голосов членов Совета против брака с Алансоном, тогда как Бёрли возглавил меньшинство в его пользу. Когда спустя 13 часов упорных дискуссий они так и не пришли к единому мнению, Елизавета словно потеряла рассудок. Со слезами на глазах она заявила, что предвидела «всеобщую просьбу к ней вступить в этот брак». 10 ноября она сообщила своим советникам, что «полна решимости выйти замуж». 24 ноября они с Симье (как доверенным лицом Алансона) условились подписать брачный договор, по которому (как она сообщила в письме «моему дорогому» Алансону) ей давалось два месяца на то, чтобы убедить свой народ «радоваться и одобрять» их союз.

Но по прошествии двух месяцев все начали замечать, что Елизавета водит французов за нос, дразня Алансона подобно тому, как она долгое время заигрывала с Лестером (который, как он теперь с горечью сетовал, в течение многих лет был «чуть больше, чем просто рабом»). Обеспокоенный Бёрли предупреждал ее об опасностях такого поведения: «Тот, кто хочет обмануть принца, обманывает самого себя». Однако пока Елизавета носила сережку в виде лягушки, подаренную Алансоном, прилюдно целовала подаренные им перчатки и писала нескончаемые письма, восхваляющие его «постоянство», сам Алансон не выказывал горячего желания довести до логичного итога свое сватовство. Лишь в августе 1580 года политическая ситуация в Европе подтолкнула Елизавету к тому, чтобы пригласить французских представителей в Англию для обсуждения условий брачного договора. Но когда они начали медлить с визитом, до венецианского посла в Париже дошли слухи о том, что Алансон (который, несмотря на свой католицизм, теперь сражался во главе голландских протестантов в Нидерландах) вспомнил о «преклонном возрасте и отталкивающей внешности» Елизаветы. В сентябре 1580 года