Когда в конце представления Елизавета получила в подарок ожерелье из агатов, слишком очевидно напоминавшее католические четки, ей сообщили, что когда Лестер в ежедневной молитве произносил «Отче наш», то добавлял «и Елизавета». Теперь Лестер представлялся как «добрый человек Роберт», помощник Елизаветы, «одиноко прогуливающийся, бормоча молитвы себе под нос». И это вдвойне иронично.

С одной стороны, Лестеру, более ярому протестанту, чем королева, все ближе становилось пуританство. С другой – любые намеки на ритуальные ухаживания противоречили тому, как менялись их отношения в реальности. Всего за несколько недель до этого Лестер тайно женился на даме, с которой он флиртовал много лет назад и которая с тех пор овдовела, – Летиции Ноллис. Этот брак, заключенный той же осенью на специальной церемонии, определенно относился к совершенно другой лиге, чем предполагаемый брак с Дуглас Шеффилд, от которого Дуглас заставили отречься.

Было ли просто совпадением, что в июне Кристофер Хэттон писал Лестеру о «великой меланхолии» королевы и ее мечтах о «браке, который мог бы показаться ей несправедливым»? Одна из особенностей Елизаветы, заключавшаяся в том, что она не знала, что ей нужно, и твердо принимала фантазии за факты, в конечном счете стала ключом к успеху ее куртуазной стратегии.

Однако ожерелье, напоминавшее четки и преподнесенное Елизавете в Уонстед-хаусе, могло иметь еще одно символическое значение. В середине 1570-х годов было положено начало культурно-политическому конструкту, который представлял Елизавету альтернативой Деве Марии. Когда в 1571 году флот католической Священной лиги разбил флот Османской империи, настоящей победительницей была объявлена Дева Мария. Католическая Контрреформация субсидировала возобновление культа Богоматери.

Множество символов, использовавшихся для изображения Елизаветы – роза, жемчуг, луна, звезда, птица феникс и горностай – использовались и для обозначения Девы Марии. Культ Богоматери был особенно популярен в Англии в эпоху позднего Средневековья и в годы правления династии Тюдоров; обращение к ее образу было обычным тропом королевы, который использовала даже Анна Болейн.

После смерти Елизаветы ее будут прославлять как вторую Деву, породившую истинную проповедь Христову подобно тому, как Дева Мария родила самого Христа. Как суверен Елизавета с самого начала своего правления приняла определенные религиозные функции, но на рубеже 1570–1580-х годов ее представление как святой или богини приобрело другую интонацию. Именно тогда в обиход вошло прозвище «королева-девственница». Когда в свои 40 с лишним Елизавета начала выходить из репродуктивного возраста и к ней стал неприменим один из главных женских стереотипов – фертильная мать, – возникла острая необходимость в другом.

Даже ежегодное празднование дня вступления Елизаветы на престол стало именоваться «святым днем королевы» и сопровождалось религиозными проповедями и звоном колоколов. Неудивительно, что Бёрли назвал визит королевы в его дворец Теобальдс-хаус «освящением» своего дома. Мужчины носили с собой портрет королевы, как прежде – священные образа. Как позже выразился один придворный, «во времена Королевы мы не поклонялись никаким святым, но молились дамам».

«Портрет Елизаветы с ситом» кисти Джорджа Гауэра датируется 1579 годом. Сито, которое держит в руке королева, отсылает к оклеветанной древнеримской весталке: чтобы доказать свое целомудрие, она пронесла по улицам Рима сито, полное воды, не пролив ни капли. Мистическая сила девственности признавалась самой историей: еще святой Иероним связывал девственность Марии с даром жизни, который она принесла. История полнилась образами силы, которую несло в себе половое воздержание: от женщин-святых до целомудренных рыцарей Камелота. (В эти годы наблюдался новый всплеск интереса к королю Артуру как предку королевы: связь между ними была детально проиллюстрирована в генеалогической таблице в поместье Сесилов.) Само слово «девственница» (virgin) происходило от латинского «сила» (virtus), и Елизавета апеллировала к своей девственности, чтобы передать именно идею силы, а не девичей слабости.

Трудно с точностью определить, кто именно стоял за созданием этого образа. Но мы точно знаем, что легенды и истории составляли часть внутреннего мира Елизаветы. Именно это сыграло важную роль, когда она сообщила французскому послу, что пыталась быть хорошей матерью (то есть фигурой матери, наставницей) для Марии Стюарт, но участие последней в заговорах обрекло ее на «не что иное, как злую мачеху», – это была явная отсылка к сказочному персонажу-злодею. А диалог с шотландским послом сэром Джеймсом Мелвиллом, в котором Елизавета заставила его выбирать, она или Мария, красивее, выше и лучше играет на музыкальных инструментах, заставляет вспомнить не что иное, как «Зеркальце, зеркальце, кто всех прекрасней?» из сказки про Белоснежку.

Все это в совокупности составляло головокружительную эмоционально-культурную и политическую смесь, которая подготовила почву для последнего великого кризиса в истории ухаживаний за Елизаветой: речь идет о перспективе французского брака королевы.

Идея брака Елизаветы с Генрихом, герцогом Анжуйским, братом молодого французского короля Карла IX, обсуждалась еще в 1570 году. Генрих был на 20 лет моложе Елизаветы – ярый католик и бисексуал, известный беспорядочными сексуальными связями. Тем не менее даже Лестер, казалось, был готов признать, что «нашим владениям нужен союз». Баланс сил между Францией и Испанией, который долгое время оставался шатким, постепенно клонился в пользу последней. Франция, как и Англия, нуждались в союзниках.

Однако обе стороны проявили заметное сопротивление, а в декабре 1571 года французы предложили Елизавете выйти замуж за Франциска, младшего (хотя куда уж младше!) брата Генриха Анжуйского, герцога Алансонского. Франциск отличался меньшей религиозной строгостью, чем его брат, больше интересовался женщинами и, как выразился английский посол, «меньше походил на мула». Но все разговоры о браке на какое-то время зашли в тупик из-за событий Варфоломеевской ночи. Не время обсуждать брак с французским принцем-католиком.

Однако через несколько лет политический климат настолько смягчился, что возможность брака Елизаветы с Алансоном[203] снова оказалась на повестке дня. Потребность Англии в союзниках стала еще более очевидна из-за того, что в страну приезжало все больше католических священников, а также из-за ситуации в Нидерландах, где не угасавшее протестантское восстание привело к тому, что мстительная испанская армия расположилась лагерем прямо по ту сторону реки[204]. Брак с французом был камнем преткновения, который разделил бы чиновников Елизаветы на два лагеря, однако эти разногласия были пустяком по сравнению с метаниями, которые внутренне терзали саму Елизавету.

По всем правилам королевского кодекса поведения XVI века монарший брак имел скорее прагматичную, чем личную основу. Но Елизавета, продемонстрировав те же архаичные опасения, что и ее предки, возразила, что для собственного «удовлетворения» ей необходимо увидеть Алансона во плоти. Она не была готова рассматривать этот союз исключительно с политической точки зрения, и после вспышки уязвленного гнева с ее стороны Лестер был вынужден предупредить Уолсингема, чтобы тот «избегал подозрений ее величества в том, что вы слишком сильно сомневаетесь в любви месье