смысле, как считалось, делает людей противоположностью самих себя. Андрей Капеллан говорил так: «Красота, которую мы называем Венериной, не может существовать без противоречия». Чосер, переводя Петрарку и называя на английском языке любовь «неслыханной хворью», писал: «Дрожу в огне и в холоде сгораю»[207], да и Томас Уайетт прибегал к подобным противоположным крайностям. Елизавета писала в рамках давней литературной традиции, но она только что столкнулась лицом к лицу с реальностью.

Алансона на его пути обратно в Нидерланды сопровождал сам Лестер, и когда он пробыл за границей слишком долго, Хэттон в панике призвал его вернуться домой, чтобы успокоить раздраженную королеву. Игра вновь оказалась в руках привычных игроков. Но были ли они еще способны в нее играть?

По-видимому, Лестеру больше не хотелось исполнять фиктивную роль поклонника Елизаветы. Положение, на которое он мог претендовать, когда они были в хороших отношениях (и которое французы предлагали сохранить, если она выйдет замуж за Алансона), было сродни положению ее брата. У Елизаветы было не так много кровных родственников, и, хотя они стояли на разных ступенях социальной лестницы, Лестер фактически стал членом ее семьи. Но летом 1581 года, когда Летиция родила сына, лорда Денби, Лестер, казалось, наконец достиг цели каждого дворянина: создать собственную семью, династию. Неудивительно, что он все меньше жаждал потакать стойкому намерению королевы игнорировать его брак.

Письмо Лестера к королеве, написанное, вероятно, после разгрома очередного смертельного заговора против нее в 1583 году, наполнено экстатически возвышенными, почти религиозными выражениями. Доброта Бога спасла Елизавету от стольких бесов: «Вы прекрасно знаете, что значит быть преданным Ему; Он вознаграждает сверх всякой заслуги, так не каждодневно ли видно, как Он воздает тем, кто притворствует с Ним?»

По случайной ошибке истории долгое время Лестер и другие фавориты Елизаветы изображались как движимые исключительно личными амбициями и, следовательно, аморальные пижоны. На самом деле Лестер долгое время был патриотом и последователем пуританских идей, верил в свою королеву и вряд ли признавал знакомую Данте платоновскую концепцию земной любви, ведущей к любви священной. Более того, возможно, именно возросшая религиозность изменила его отношение к другим ролям, которые ему приходилось играть.

Да и другие прежние фавориты Елизаветы не приносили ей особого удовлетворения. Граф Оксфорд по возвращении в Англию вошел в группу католиков-аристократов, и его звезда вновь резко закатилась, когда весной 1581 года его любовница, одна из фрейлин Елизаветы Анна Вавасур, родила от него внебрачного сына прямо во дворце королевы. Оба они были отправлены в Тауэр, и, хотя Оксфорда вскоре освободили, заставив примириться с его законной женой, дочерью Бёрли, позолота окончательно осыпалась с праздничного пряника. Еще больше его положение усугубила вооруженная драка с одним из родственников Анны, которая стала лишь первой стычкой в истории многолетней вражды, достойной сюжета о Монтекки и Капулетти.

Старый соперник Оксфорда Филип Сидни тоже был в некоторой степени отстранен от двора. Это случилось примерно в 1580 году, когда Сидни начал писать в Уилтон-хаусе свою «Аркадию» – пасторальный роман, в котором, как считала Вирджиния Вулф, «кроются все зерна английской художественной литературы». Роман содержит ряд нелестных образов, предположительно, навеянных Елизаветой: стареющие женщины с завитыми волосами и накрашенными лицами; королевы, уязвленные собственными желаниями и тщеславием.

Елизавета, со своей стороны, хотя и использовала Сидни в нескольких дипломатических миссиях, никогда не относилась к нему с симпатией, возможно, осознавая критику, скрытую за куртуазной оболочкой, или понимая, что его романтическая привлекательность таила в себе опасность. Легенда о Сидни будет жить в веках не меньше, чем легенда о его королеве, во многом благодаря его любви к Пенелопе Деверё, дочери Летиции, жены Лестера.

Пенелопу рассматривали как будущую невесту Сидни, но она, едва появившись при дворе в 1581 году, обвенчалась с лордом Ричем – «богатым лордом Ричем»[208]. Вскоре (в лучших придворных традициях, как только она благополучно вышла замуж за другого мужчину) Сидни начал писать в ее честь прекрасный цикл сонетов «Астрофил и Стелла». Его яркие описания боли, которую таит в себе страсть, позволили долго предполагать, что Пенелопа на самом деле была его утраченной возлюбленной или замужней любовницей. Только в наше время исследовательница английской литературы Кэтрин Дункан-Джонс подняла вопрос о том, действительно ли Сидни был глубоко влюблен в Пенелопу или «весь роман Астрофила и Стеллы был своего рода литературной шарадой, в которой оба их прототипа из реальной жизни точно знали, о чем идет речь». Елизавета вела куртуазную игру более искусно, чем кто-либо другой, но по ходу ее правления возникал вопрос: кто находился в большей опасности, воспринимая эту игру всерьез, – она сама или окружающие ее мужчины?

Свой вклад в то, чтобы лопнуть пузырь, в котором стремилась жить Елизавета, внесла еще одна женщина. В начале 1580-х годов Мария Стюарт, отбывая тюремное заключение и все больше наполняясь злостью, написала (не обозначив дату) «скандальное письмо», которое позже будет найдено среди бумаг Бёрли.

Теоретически Мария могла написать это письмо, чтобы снять с себя скандальное обвинение в романе с собственным тюремщиком, графом Шрусбери, бывшим мужем знаменитой Бесс из Хардвика. Но ей очень хотелось передать пас скандальности двору Елизаветы и навлечь тем самым неприятности и на графиню Шрусбери.

Как писала Мария, Бесс говорила ей, что тот, с кем Елизавета обещала обвенчаться, «занимался с вами любовью несметное количество раз со всей вольностью и интимностью, какие только могут быть между мужем и женой. Но что вы, несомненно, не похожи на других женщин… и вы никогда не потеряете свободу заниматься любовью и всегда будете получать удовольствие от новых любовников».

Мария обвиняла Елизавету в «разнообразных непристойных вольностях» с Симье, в попытках заманить в постель Алансона, в преследовании Хэттона до тех пор, пока он не был вынужден покинуть двор в тщетной попытке защитить свою благопристойность. Елизавета (как раньше ее мать и как, по некоторым версиям, Гвиневра) изображалась сексуальным агрессором, ищущей, а не искомой. Мария добавляла, что, говоря Елизавете экстравагантные комплименты, ее придворные нередко отворачивались, чтобы скрыть смех. Если бы королева прочитала это письмо, оно лишь нанесло бы сокрушительный удар по ее представлению о себе как о привлекательной, бесконечно желанной и изысканной даме. Поскольку Елизавета не подавала никаких признаков того, что получила такое оскорбление, принято считать, что она не видела письма, так как Бёрли его скрыл. Но один из талантов королевы заключался в том, чтобы знать и не знать одновременно. Некоторые из ее предшественников обнаружили, что это одно из самых полезных дарований любого средневекового монарха, и в этом Елизавета тоже была истинной наследницей своих предков.

На деле к 1580-м годам заявления Марии о Елизавете и Лестере сильно устарели. Ничто не могло положить конец их отношениям, пока