Хэттон написал королеве: «Ваше Высочество вело долгую войну с любовью и амбициями: это сильные привязанности, которые отягощают сердца людей; но теперь, моя дражайшая Государыня, пришло самое время уступить, иначе эта любовь приведет Вас в состояние войны и тревоги за себя и свои владения». А началось его письмо с того, что он изобразил себя:

На коленях с таким почтением, какое подобает Вашему самому покорному рабу; и с таким же смирением, самым послушным и благодарным образом я предлагаю пред Богом себя, свою жизнь и все, чем я являюсь, чтобы в любой момент быть готовым к смерти и чтобы служить Вам незыблемой верой и правдой.

Риторика Хэттона вряд ли могла бы зайти еще дальше, даже если бы Елизавета действительно была богиней. Но что еще здесь представляется примечательным, так это то, что с точки зрения политики и личных амбиций отношение Хэттона и Лестера к французскому браку королевы становилось менее враждебным, чем можно было ожидать. А на эмоциональном уровне, возможно, в их отношение даже вкрался элемент облегчения.

Наконец в январе 1581 года двор Елизаветы сотрясло известие о том, что французские представители уже в пути. Они прибыли в марте и были встречены бурей положительных эмоций. В мае на ристалище состоялось аллегорическое представление «Триумф», в котором рыцари атаковали Крепость совершенной красоты. Пока внутри крепостного вала играли музыканты, Сыны желания забрасывали стены крепости цветами и подношениями, а пушки стреляли благовонным порохом. В отличие от театрализованной осады Зеленого замка около 60 лет назад, во время «Триумфа» леди Красавица успешно отразила нападение противника. Толпа ее рыцарей ворвалась на ристалище, чтобы защитить крепость, а рыцарь в змеиной коже в сопровождении врача, на щите которого было изображено женское лицо, был повержен защитником королевы, сэром Генри Ли. Послание спектакля ясно считывалось: Елизавета не должна иметь ничего общего с Алансоном – змеей подколодной… Что ж, сценарий представления был написан Филипом Сидни.

И Елизавета, похоже, приняла это послание во внимание. Среди ее забот были стародавние, почти неразрешимые политические проблемы: вопрос религии Алансона и страх втягивания Англии в войну против Испании. Другие проблемы носили более личный характер, например беспокойство по поводу разницы в возрасте. В какой-то момент королева, казалось, решила, что хочет заключить договор без брака – простую союзную лигу; в другой раз она поручила представителям Франции составить условия брачного договора с оговоркой, что Алансон должен будет сам приехать для его ратификации.

Впрочем, послания Елизаветы Алансону были не менее противоречивыми. В одном из писем она предупредила его, что «ее тело принадлежит ей», хотя ее душа «полностью посвящена ему». Это говорит о том, что Елизавета по-прежнему стремилась быть, как называл ее Нонтон, «абсолютной и суверенной владычицей по собственной милости». Но тон ее писем временами был совсем другим: «Месье, мой дорогой, помилуйте же бедную старушку, что почитает вас так же (осмелюсь сказать), как и любая молодая девица, которую вы когда-либо встретите… и что желает иметь честь когда-нибудь служить вам каким-либо образом». Создается впечатление, будто куртуазные правила перевернулись в обратную сторону. Елизавета сравнивала себя с побитой собакой, от которой он не мог отвернуться. Алансон стал первым серьезным поклонником, которого она встретила во плоти и с которым она находилась почти в условиях равенства положения.

«Когда у Ее Величества требуют выйти замуж, она, кажется, предпочитает лигу, когда же предлагается лига, то ей, напротив, больше нравится брак», – писал Уолсингем в письме к Бёрли, когда Елизавета послала его убедить французов в своей искренности. Раздраженный до предела, Уолсингем добавил, что счел бы «великим одолжением», если бы она вместо этого отправила его в Тауэр.

Осенью Алансон вернулся в Англию, и ритуальный обмен подарками возобновился. Он привез Елизавете кольцо с бриллиантом; она в ответ, использовав несколько более сложную символику, подарила ему ключ, который подходил ко всем залам дворца, и аркебузу[205], инкрустированную драгоценными камнями. По слухам, каждое утро она приносила ему в постель чашку бульона, и, как докладывали испанскому послу, когда они оставались одни, Елизавета давала Алансону клятвы «столь же пылко, как любая женщина – мужчине». Но только когда они были наедине.

Форсировать ситуацию удалось французскому послу, перехватившему их с Алансоном на прогулке в галерее дворца Уайтхолл. Он заявил, что французский король хотел бы узнать о намерениях королевы из первых уст. «Она ответила: „Вы можете написать королю, что герцог Анжуйский [Алансон] станет моим мужем“. Тут она повернулась к герцогу, поцеловала его в губы и в качестве залога сняла с пальца и отдала ему кольцо». Собрав вокруг себя придворных, она публично повторила свою клятву. Поговаривали, что среди тех, кто в этот момент прослезился, были и Лестер, и Хэттон.

Но ночь дала королеве другой – более мудрый? – совет. Или в ней вновь возобладало интуитивное сопротивление идее замужества? На следующее утро она послала за Алансоном и заявила ему, что еще пара таких бессонных ночей сведет ее в могилу и что она все-таки не сможет выйти за него замуж.

Но это был не конец истории. Пока Елизавета колебалась, а Алансон слонялся по Англии, жалуясь на «легкомысленность женщин», стало очевидно, что обе стороны могут получить то, чего они больше всего желали, и не изнурять себя попытками воплотить в жизнь мечты о любви.

Сближение Англии с Францией еще раньше напугало Испанию, заставив ее вести себя менее воинственно, а Алансон в качестве отступных получил от Англии значительные средства в поддержку его кампании в Нидерландах. Как докладывали испанскому послу, когда сделка была заключена, Елизавета танцевала от радости у себя в спальне. Поездка Алансона к побережью весной 1582 года больше походила на вечеринку, но несмотря на это, по слухам, вскоре Елизавета вздыхала о том, как бы ей хотелось, чтобы ее лягушонок снова плавал в Темзе.

Стихотворение «На отъезд моего синьора» она, вероятно, написала именно тогда; и хотя с литературной точки зрения оно весьма виртуозно, редакторы собрания сочинений Елизаветы отмечают, что немногочисленные стихи ее авторства хранились в строжайшей тайне, в отличие от писем и речей, рассчитанных на широкую аудиторию. Трудно отделаться от мысли, что эти искусно сформулированные противоположности в духе Петрарки отражают конфликт личной жизни Елизаветы.

Грущу, но не могу подать и виду,

Люблю, но в том признаться не вольна,

Молчу, хотя не в силах скрыть обиду,

Страдаю, но терпеть принуждена.

Живу во сне, горю и леденею —

Как тот, кто разлучен с душой своею[206].

Если любовь-меланхолия рассматривалась как мотор, который вырабатывает чрезвычайную жару и холод, то любовь в куртуазном