вены, порез, каким бы глубоким он ни был, на глазах затягивался – ни одной капли крови не выступало на коже, всё оставалось в телесной прорве. Вот и сейчас он боялся того же, но уже по другой, прямо противоположной причине. Не придёт кровь – уйдёт жизнь. Вернее, не отворится кровь – пресечётся жизнь. Он затаил дыхание. Миг-другой. И вот…

На сей раз это случилось. Пойма ладони заполнилась живительной тяжестью, мерцавшей в полумгле. Он поднёс ладонь к пасти пса, приподнял его голову, разжал стиснутые челюсти и стал медленно сливать содержимое на язык. Сперва живительная влага стекала по желобку языка, тяжело, словно нехотя. Но тут случился спазм, пёс сделал слабый глоток, язык стал вяло шевелиться, принимая спасительный ручеёк, и в уголках псиных глаз, как показалось человеку, замерцал тихий огонёк.

Руки затекли. Не прерывая начатого, он медленно переменил своё положение, растянувшись на полу, а руку и морду пса положил на свой тощий живот. Разрез был в меру – ладонь не успевала переполняться, так что ни одна капля не пропала даром.

На него сошло неведомое дотоле умиротворение. Он тихо закрыл глаза. Что-то горячее поползло по щеке, как в далёком детстве – божия коровка.

Очнулся человек от какого-то звука, точнее, череды звуков. Гудок, выхлоп пара, далёкий перестук колёс – вот что ему послышалось. Он решил, что это мерещится. Сознание снова стало заволакивать облачной пеленой. Но ещё прежде, чем оно опять угасло, он почувствовал, как оконца домика, в котором он обитал с приблудным псом, коснулся свет. Свет пронзил одно окно и вышел через другое. Но часть его застряла в домике, осветив его изнутри, так что свет чувствовался и через сомкнутые, окованные свинцовой тяжестью веки. Более того, свет тот коснулся лица. Стало удивительно тепло – так тепло, как от отцовской ладони, когда отец в раннем детстве склонялся к нему, тогда совсем несмышлёнышу, и тихо шептал невнятные, но жаркие слова, которые называл молитвой.

Перекати-поле

Новелла

Пыль с копыт в свой след не оседает.

Чингисхан

Времени нет. Есть только пространство. А время – это изменения в пространстве. И если ты это сознаёшь, то можешь пребывать в любой точке изменяющегося пространства, которое по привычке зовут временем.

Наш посёлок стоял посреди киргиз-кайсацких степей, где пространство измерялось гектарами, а время – трудоднями. Над восточным окоёмом еще висела пыль, поднятая конницей Чингисхана, над западными окрайками ещё зыбились миражи всадников Батыя, Чингизова внука, по южным отрогам ещё топотали некованые лошади Пржевальского, по северным рубежам ещё погибельно ржали конные армады Дутова и Фрунзе, схлестнувшиеся в сече, а землю эту, утрамбованную мириадами копыт до железного гула, уже начали вспарывать шестилемешными плугами. Земля была чёрная, словно съестная конина, отбитая под кайсацкими сёдлами. Подмётки её, вывороченные стальными лемехами, живо прошивала навощённая дратва побегов. Из-под выворотня мигом покрывался зелёной щетиной, щетина на глазах вздымалась, ость начинала колоситься, желтеть, прогибаясь под тяжестью зёрен, а потом в одночасье всё пшеничное поле никло под ножами косилок и земля снова становилась чёрной, пока её не обволакивало снежным саваном.

Так минувшие перемены в пространстве я воспринимаю нынешними глазами. А тогда, в детстве, всё выглядело совсем иначе.

Наш посёлок стоял посреди целинных и залежных земель. Здесь всё казалось незыблемым и неизменным – и земля, и одноэтажные саманные бараки, построенные на скорую руку, и даже люди. Если что и менялось здесь, так только облака.

Посёлком и землёй вокруг него, раскинувшейся от горизонта до горизонта, управлял председатель колхоза, здоровенный, широколицый дядька по имени Батыр, который настолько слился с конём, что, поглядеть нынешними глазами, напоминал кентавра. А небесным полем над нами заведовал Уча, самый старший из поселковой ребятни, почти подросток, но внешне маленький и тщедушный.

С утра Уча забирался на сараюшку, в которой хранился кизяк, брикеты торфа, сплющенные стопки перекати-поля, брал в руки кривой шест и начинал им размахивать. Со стороны поглядеть, он походил на голубятника, который гоняет стаю. Но на самом деле Уча разводил облака, погоняя одних в одну сторону, других – в другую. Так он объяснял.

– Уча на посту, – замечали соседи, – значит, пора на работу.

– К дожжу, видать, – рассуждали старухи, которыми уже обзавелся наш молодежный посёлок.

– Дурачок, – необидно сплёвывал мужик-тракторист, забираясь в кабину своего ДТ-54.

– Убогий, – вздыхала Учина бабка, сокрушённо поджимая губы.

В апреле-мае Уча обыкновенно исчезал из посёлка и возвращался назад к середине лета, когда, по выражению его бабки, завершалась «либеритация». На небесном поле в отсутствие Учи творилось неладное – облака не ведали ни своего места, ни назначенного пути. Требовалось устранять непорядок. Уча, сознавая свою ответственность, тотчас заступал на свой пост и приступал к наведению порядка. Трудился он дни напролет и не покладая рук, находя место и направление самому захудалому облачку.

Сократ, помнится, обронил, глядя с башни на толпу, что в поведении облаков и общества есть много общего. Учу общество не интересовало – душа его была устремлена к облакам. Облака были выше толпы.

К осени облака превращались в тучи, тучи, словно обросшие грубошерстные овцы, начинали сбиваться в отары, потом отары сливались в одну чёрно-серую овчину, из которой беспрестанно текла вода. В эту пору Уча сидел дома. Мы, соседские шкеты, тоже никуда не высовывались, и так выходило, что один за одним шмыгали в Учину комнатку. Бабка Учина на наши слётки ворчала, но всё же не препятствовала им. Той порой, пока Уча был под нашим призором, она могла сбродить до сельпо или на почту, куда ей раз в месяц приходили переводы.

Сидя дома, Уча не бездельничал. Он и здесь продолжал свою учётно-облачную работу. Только заместо небесного поля ему для этого служили листы бумаги. Каждую неделю бабка покупала ему тонкий дешёвый альбом, в котором Уча рисовал цветными карандашами «Спартак» или акварельными красками. Говорил Уча мало и плохо – ко всему прочему, у него была «заячья губа». Но зато рисовал удивительно. И чаще всего облака. Облака были на всех пейзажах. Обыкновенно они занимали большую часть листа, потому что Уча по-настоящему жил только в небе. Но даже и дома, сооружения, которые Уча изображал, казались облачно-воздушными.

Один такой рисунок Уча мне подарил. Это была неведомая крепость, сложенная из валунов. Я никогда такой не видел. Книжек в наш поселок, где ещё не открылась школа, не привозили. Поселковая библиотека умещалась на двух полках правления и там стояли книжки двух типов – про шпионов и по