Шрифт:
Закладка:
В мутной пелене возникли очертания развалин. Заляпанные сажей некогда белокаменные стены местами пестрели кирпичными выбоинами. Повсюду грудились кучи битого кирпича, щебня, усыпанные золой и пеплом большие куски вывороченной кладки.
Кай двинулся вдоль стены. Шёл по-прежнему медленно и осторожно. Взгляд под ноги – шаг. Взгляд вокруг, затем под ноги – снова шаг. На миг дольше он полюбовался лепниной оконца. Носок за что-то зацепился, и он едва не упал. Под ногами горбилась арматура. Он проследил направление её и увидел крест. Это был могучий металлический крест, который, видимо, венчал когда-то купол. А где же купол? Кай повертел головой, поискал глазами. Купол высился за большим обломком стены. Он лежал остриём вверх, как когда-то на верхотуре, только в оболочке его теперь зияли дыры. Кай подошёл ближе, стал обходить вокруг. Купол напоминал шлем русского великана. Такого погружённого в землю витязя Кай видал на одной картинке. Он даже вспомнил где – в картотеке Артинтернета. А ещё Кай обнаружил, что купол крыт сусальным золотом. Он догадался об этом потому, что один из рваных листов был заляпан не полностью. Впрочем, это не особенно заинтересовало Кая. Его больше занимало другое. Крест – это рукоять двуручного меча, а купол – шлем. А где же тогда голова? Или великан совсем ушёл в землю?
Размышляя так, Кай сделал ещё несколько шагов. И тут… Он совсем забыл про свои проницательные датчики. В одной из дыр, под которой дребезжал на последнем гвоздике золотой лист, он вдруг различил глаза. Грязное в струпьях и ссадинах лицо, бородёнка, спутанные патлы и вытаращенные безумные глаза. Испуга Кай не почувствовал. Недоумение, удивление, оторопь – но не страх. Неужто это и есть тот самый русский богатырь? А что? Исполином был – ушёл в землю, не вынесла земля-матушка. Там, под землёй, высох – поднялся на поверхность. Вот и весь сказ. Эта дёрганая, какая-то ехидная мысль показалась Каю чужой, словно кто-то из-за спины шепотнул её. Он даже чуть обернулся, не отводя глаз от проёма. Почудилось, что ли?
Глаза неожиданно исчезли. Кай прислушался. Шум ветра, дребезжание обшивки, осыпь пепла – ничего больше. Вытянув шею, Кай глянул влево. Никого. Глянул вправо. Никого. Справа по низу купола виднелся большой пролом. Осторожно, почти на цыпочках Кай сместился туда. Сумрак купольного шатра был высветлен многочисленными щелями и отверстиями. В одном из световых пятен стоял на коленях оборванный грязный человек. Он мелко-мелко крестился. А при появлении Кая поднял большой медный крест и замахал:
– Дьявол! Дьявол! Изыди, дьявол! Изыди, сотоно!
По-русски Кай говорил неуверенно, однако понимать – понимал. Чему-чему, а языкам мать его учила. Другое дело, что разговорной практики не хватало. Дома они общались главным образом на английском – так было проще и короче.
Кай поднял очки, осторожно присел на корточки, потом, не торопясь, снял забрало. Дышать этим воздухом было непривычно. Но хорошо казалось уже то, что под этой стеной ветер не свирепствовал, как в отдалении, и пепельная саранча не так донимала, как на открытом месте.
Несчастный изгой, видя, что пришелец не собирается причинять ему зла, немного успокоился. Он уже не шикал на Кая, не бубнил молитвенную скороговорку. Однако крест свой не опускал и держал его двумя руками перед собой, отчего измождённое лицо его было разделено на четыре части.
Обращаясь с домашней живностью, Кай усвоил одно – никогда не делать резких движений. Сейчас он держал себя точно так же. Не поднимаясь с корточек, Кай немного подвинулся, хотя на обломках это было не просто. Потом сделал ещё одну незаметную подвижку, ещё, пока наконец не оказался с изгоем глаза в глаза.
Сколько глаз Кай видел за свою короткую жизнь? Немного. Пар пятнадцать-двадцать, включая глаза матери, отца и нескольких его сотрудников. Но таких – нет, таких никогда не видел. Эти подсвеченные из золотой дыры глаза поразили его. Он даже отшатнулся, едва не опрокинувшись. Воспалённые, с жёлтыми белками, они были страшны и безумны. Но поразило Кая не это – не то, что он разглядел снаружи. Поразило его то, что на миг кинулось изнутри, с самого донышка. Ухватить, понять – что это, Кай не успел или просто не мог – слишком слаб ещё был его юношеский разум. Но одно он постиг точно: там, на дне, в бездне этих безумных глаз таится нечто такое, что неведомо ни ему, ни матери, ни даже, пожалуй, отцу.
Это длилось мгновение. Глаза человека тотчас пригасли, словно угольки, подёрнувшиеся пепельной дымкой, и как ни силился Кай, разглядеть что-либо больше не мог.
Сквозь отрепья изгоя торчали колени. На них запеклись кровавые коросты. Расспрашивать, как он их разбил, смысла не имело: в молитвах на этом кирпичном крошеве да в поисках пищи. А о том, что мелькнуло да померещилось, Кай просто не ведал, как спросить.
Они сидели друг против друга. В молчании прошло некоторое время. Глаза изгоя неожиданно ожили. Не выпуская из руки креста, он другую засунул в лохмотья. Кай насторожился. Рука медленно вернулась назад. Что это? Кай не верил своим глазам. На ладони у оборванца лежал клочок бумаги. Как среди пепелища, где обожжён был даже металл, уцелел этот мятый с коричневыми подпалинами бумажный обрывок. Это казалось невероятно! Но ещё более невероятное Кая ожидало дальше.
С величайшей осторожностью и одновременно с торжественностью изгой положил бумагу поверх креста и поднёс к глазам. Пепельные потрескавшиеся губы его зашевелились. Он облизал их, словно трубач, готовящийся к своей партии. Лицо его неожиданно обрело значительность, несмотря на мелкие черты и крайнее измождение, а поза – какую-то трогательную величавость. Первой фразы Кай не разобрал, до того она была невнятна, но дальнейшего не упустил.
– «…и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась как кровь. И звёзды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы
