Шрифт:
Закладка:
– Так. Хорошо, – поводил мэтр руками, будто заключил видимое ему в раму. – Голый череп, согбенная в обносках спина, босые стопы в струпьях…
Он подошёл к мольберту, на котором его ждал свежий загрунтованный холст и взялся за грифель. Это бродяга увидел в отражении бронзовой вазы, стоящей в простенке, правда, в искажённом виде. Колени на паркетном полу затекли, и он незаметно подоткнул под них свои свисавшие лохмотья.
Сеанс продолжался долго, пока за окном не начало смеркаться. Мэтр затеплил свечи, потом распахнул шторы, но более работу продолжать не стал.
– На сегодня хватит. В утрах продолжим, – заключил он и велел сыну положить бродягу в дальнем чулане.
Редкая ночь прошла в тепле и сытости. Может, от этого бродяга спал беспокойно. Всё ворочался, чесался, словно его донимали блохи. Разбудили его спозаранок.
– Завтрак на столе, – объявил Титус. – Мэтр сегодня на подъёме, он ждёт на сеанс. Поторопись…
С утра художник, как он сам сообщил, делал наброски. Рисовал на альбомных листах затылок бродяги, шею. Грифель скрипел и, казалось, летал над белым полем. Потом он детально обследовал ушные раковины, запечатлев их на бумаге. Но дольше и подробнее всего он осваивал ноги странника.
Велев скинуть опорки, мэтр рассматривал попеременке то левую, то правую стопы, пальцы на обеих ногах, щиколотки. Он подносил к телесности лупу и внимательно разглядывал шрамы, струпья и мозоли. Опытный глаз старого живописца разбирал всё: вот следы от зубов пса, сухожилия повреждены, потому и хромает; между костей стопы выемки от гвоздей, а на щиколотках натёртости от оков. Он не зря сравнил ноги бродяги с паспортом – тут читалась вся его история, по крайней мере, история его телесности.
Руки бродяги мэтр обследовал в последнюю очередь. И ладони, и тыльная сторона обеих рук были испещрены белыми шрамами, давними ожогами, недавними порезами – явными следами пыток – и напоминали загадочную клинопись. Он пытался разгадать эти знаки. Но тут оказалось сложнее. Натурщик же на его вопросы о происхождении этих язв и порезов отвечал неохотно, отмалчиваясь и замыкаясь. Тогда мэтр велел на обед подать бродяге вина. Более того, когда сеанс возобновился, он сам подливал ему, если чаша пустела.
Вино сделало своё испытанное дело. На лице бродяги, до того мертвенном, возникло подобие улыбки. Этот порочный оскал озадачил мэтра, зато порадовало то, что вино развязало язык.
– Огонь, лёд, железо – разве это пытки?! – бродяга хмыкнул, почти презрительно глянув на художника. – Пытки – другое…
Он сделал большой глоток, зачем-то высунул язык и прикусил его:
– Далеко это были и давно, – хрипло обронил он после паузы. – Меня посадили на молодой бамбук. Знаете, что это такое? Бамбук растёт не по дням, а по часам. Побег пронизывает насквозь внутренности – кишки, брюшину, всё… Человек корчится, умирая в жутких муках. – Он осушил чашу до дна. – Палачи ждали, глядя во все глаза, когда я начну корчиться и орать. Я был непроницаем. Но когда побег вылез из моего рта, как жало змеи, они кинулись передо мной на колени…
На другой день, поставив бродягу на колени, – а меж собой отец и сын называли его то натурщиком, то моделью, – мэтр спросил между прочим, был ли у него отец, точнее, помнит ли он отца. Бродяга досадливо повёл плечами, давая понять, что отвечать не желает: он и так вчера разболтался и наговорил лишнего. Мэтр докучать ему не стал, но под вечер снова повторил свой вопрос. Бродяга на это пожал плечами и буркнул, что не помнит. Однако уйдя к себе в чулан, долго не мог заснуть. Его раздражало, что мэтр по несколько раз задаёт один и тот же вопрос, меняя только интонацию и строй слов. Так простец-рыбак, не имеющий другой наживки, кроме уже изжёванного рыбами червя, сдёргивает его с крючка и наживляет задом наперёд совсем безвольную, дряблую шкурку.
Чего он привязался к той же лодыжке? Да, она была прокушена ярым псом и после неправильно срослась. Но ведь если открыть, где и когда это произошло, мэтр сочтёт это обманом, а уличив во лжи, в гневе может и прогнать из этого тёплого и сытного дома, чего ему, нищеброду, совсем не хочется. Ведь про бамбук, который прошёл насквозь через его плоть, мэтр, судя по его хмурому взгляду и поджатым губам, не поверил, счёл, что это разболталось вино, и больше не велел подавать кувшин. А разве он лгал? С той же лодыжкой?
Солдаты охраны уже ушли, и только один легионер стоял возле распятия, дожидаясь конца. Да ещё алчный пёс, который всё вертелся вокруг, щёлкая зубами. Собаки, даже голодные, не тянутся к мертвечине, норовя поживиться свежатиной. Но этот был особенно настырным. В том прыжке, достойном рекорда грека-олимпийца, пёс достиг цели и, выхватив кусок вожделенной плоти, окрасил кровью всю морду. Прокушенная лодыжка зажила не по складу анатомии, потому как узник, распятый на кресте, поневоле вынужден опираться на неё.
Но как это всё объяснить мэтру? Не то даже, что выжил… С его воображением художника он, разумеется, представил бы всё: и алчного ярого пса, и столб, забрызганный кровью, мочой и калом, и сыромятные хваткие ремни, которыми пристёгнуты конечности… Одно могло лишить его рассудка – название места. Разве он мог соотнести эту покалеченную лодыжку и Аппиеву дорогу?
Этот вопрос бродяга произнёс вслух, обращаясь к псу, который лежал на полу маленького домика посреди заметённой степи. Словно пёс знал эту историю, словно он был свидетелем той истории, а может, даже участником, и мог не просто подтвердить сказанное, но и убедить слушающего и внимающего, что то и другое несовместимы с представлениями о человеческой жизни и памяти.
Память застоялым сгустком крови метнулась вспять. «А сам-то?». Это он произнёс вслух, но на сей раз обращаясь не к псу и даже не взглянув на него, – этот вопрос был назначен мэтру.
– Зачем ты пытал меня об отце? Чуял угрызения своей совести? Тоже рано ушёл из дому, ослушавшись отца? Тогда почему столь недальновидно отваживаешь от себя своего сына, заставляя его шляться
