Вот и в той деревне он обзавёлся кое-каким «приданым»: справил сносные валяные опорки, которые прихватил ремнями, а голову окутал шерстяным платком, даром что платок побит молью. А выходит, и ещё нечто приволок на невидимом поводке – эту забытую или брошенную в деревне собаку.

Чего этот пёс увязался за ним? Чего ждёт? Ждёт, когда я паду, и обглодает мои кости? Так ведь не дождётся. К нему немало приставало приблудных собак, которые заискивали, ловили его взгляд, клянчили подачку, но вскоре отворачивали, не получая ни корки, ни обглоданной кости. А этот плетётся и плетётся, неведомо чего ожидая, неведомо чем питаясь.

Смеркалось. Тяжёлое, как гранитная плита, небо ускоряло сумерки. Дальше брести было некуда. Бродяга раздвинул волчье логовище и забился в скирду. Пахло пылью, мышами, прелым зерном. Подобрав ноги, он скрючился, как младенец в утробе матери, и потихоньку стал впадать в забытьё. Когда забралась в логово собака, он не слышал, но краем сознания отметил, что со спины стало теплее.

…Переночевав в скирде соломы, бродяга и псина обменялись блохами и в утрах поплелись дальше: он, человек, впереди, не удостоив пса взглядом, чёрная собака с некогда настороженными, теперь обвисшими ушами – за ним.

Более художник не затушёвывал картину, дозволив человеку и псу следовать предназначенным путём. Больше того, он обозначил на этом пути жилище, которое они не могли миновать. Именно так они и поступили.

Это был домик путевого обходчика – кубик под двускатной крышей, – приткнувшийся посреди степи на буранном полустанке. Железная колея, утонувшая в снегах, не проглядывалась, но понять, что это строение при железной дороге, было нетрудно – в специальных ячейках близ дверей стояли инструменты железнодорожного назначения: полосатые шесты, знаки предупреждения и опасности.

Окинув домишко и окрестности взглядом, странник догадался об истории этого места. Дорога была закрыта давно. Но старый обходчик долго не покидал свой пост, приезжая сюда коротать время. Ветхой изгородью обозначен огородик, там дальше – погреб, стало быть, выращивал картошку. Тропок нигде не видно. Значит, с осени здесь не бывал. Картошку убрал, а более не приезжал, может, помер.

Двери оказались не закрыты. Две проушины, а в них вставлен гвоздь на верёвочке – вот и весь запор. Войдя внутрь, странник поставил в угол посох и огляделся. Два оконца на оба конца дороги. Возле глухой стены против дверей – топчан, застеленный немарким солдатским одеялом. Слева от него – небольшая плита об одной конфорке, дымоходная металлическая труба обложена кирпичом, но почему-то только с трёх сторон, да и то до половины. Зато печка уже набита дровами, знай только чиркни спичкой, которая торчит из коробка, что лежит на припечке.

Что ещё новожилу бросилось в глаза? Столик возле правого оконца, на нём затёртая железная посуда – миска, кружка и ложка, а под столом – сундучок. Отворил. В нём какой-то узелок, похоже, наволочка, завязанная красной тесёмочкой, ощупал – не иначе сухари. Боковым зрением приметил под топчаном ещё какой-то ящик, но более нагибаться не стал – это потом, тем более что сначала следовало заглянуть в погреб.

Навыки его не подвели – он правильно определил историю домика. Старик-обходчик, чья чёрная шинель висела на гвозде подле дверей, жил здесь каждое лето, ухаживая за огородом. В погребе оказалось два просторных сусека картошки, один небольшой – семенной. Кроме того, на засыпанных песком поддонах хранились морковь, свёкла и репа, а на полках десяток вилков капусты. Всё в первозданном виде, словно только что с грядки.

Набрав полведра картошки, странник старательно закрыл погреб: все шмотины – ветхое стёганое одеяло, домотканые половики, мешки, набитые стружкой и опилками, сложил той же чередой, а сверху придавил эту перину досками и кирпичами. Что ещё? По пути к домику зачерпнул ведром свежего снега, при этом приметил, что вода тут есть: сруб колодца был заметён, но сверху крышки темнела гнутая цинковая бадейка.

Зайдя в домик, новожил поставил ведро на плиту, сняв предварительно кольца конфорки, и затопил печь. Всё здесь располагало к остановке, но кто знает, будет ли это ему дано.

Огонь заплясал в печке весело и азартно, словно застоявшийся рыжий жеребёнок. Руки потянулись к теплу, и собака легла неподалёку, смиренно и сморённо положив голову на лапы. Чёрная морда была неподвижна. Только белое пятно во лбу чем-то озадачивало.

Домик скоро наполнился парким духом – двойные рамы на оконцах да двойные двери хорошо удерживали тепло. Новожил стал потихоньку разоблакаться, скидывая с себя одну за другой части ветхого рубища, и, когда остался налегке, накинул на плечи форменную шинель.

Печка прогорела, надо было снова подбросить дров. Чтобы не гнуть поясницу, он подвинул к огню маленькую скамейку, на которой, видать, сиживал и хозяин. Ворочая кочерёжкой, он снова увидел под топчаном ящик и, когда закончил подкидывать дрова, той же кочергой подвинул ящик к себе. Это был квадратный короб из фанеры с ручкой и двумя крючками для запора. Открыв крышку, он обнаружил сверху фонарь «летучая мышь» с квадратными выдвижными оконцами. Сквозь закопчённое стекло виднелся огарок свечи. Он вытянул одно стекло, чтобы извлечь тот огарок, и вдруг замер. В отблесках огня возникло чьё-то лицо: острый кадык, угловатый подбородок, обмётанный клочьями бороды, впадина чёрного рта, вислый с горбиной нос и ямы глубоко запавших, неразличимых глаз. Кто это? Он не сразу признал себя – столь давно не видел отражения, что даже забыл, какой есть, и теперь глядел в маркое стекло, как на чужой портрет, равнодушно и холодно. Но едва отогнул холстину, поверх которой лежал фонарь, встрепенулся и отпрянул: в четырёх равновеликих отсеках короба лежали инструменты – железная лапа, деревянные колодки разной величины, короткий – углом – нож, шилья – прямые, гнутые и с крючками, дратва, вар, пучок свиной щетины, металлические и деревянные гвоздики… Вид сапожного скарба внезапно обдал его жаром. С грохотом захлопнув крышку, он пихнул короб обратно под топчан, а потом ещё раз толкнул ногой, чтобы он исчез из виду.

Тут его охватил нестерпимый жор. Выловив из кипящего ведра картофелину, он, обжигая руки, переломил её и, не обдувая и не чистя, стал хватать куски, опаляя губы, язык, дёсны и нёбо. Картошка была ещё не готова и хрустела на зубах, но ждать, пока она сварится, он не мог. И умяв одну, морщась, как она обожгла горло, пищевод, он потянулся за другой. И проглотил её, нечищеную и немытую, столь же быстро, сколь