Шрифт:
Закладка:
Это тогда Стёпку впервые коснулась мысль о судьбе, жизни и смерти. Кто же решает это – быть тебе или не быть? С овцами понятно – дядька Митяй, а с людьми? И почему выходит так, а не иначе? И случайная смерть это тоже судьба или её вывих? Вопросов было больше, чем ответов. Он так и не решил ничего, пока не попал в армию. Служить выпало в миротворческой части в Южной Осетии. Тут смерть приблизилась к нему на расстояние винтовочного выстрела. Вопросов не стало, а ответов было два: или – или…
Сон Ростислава Шелега
До чего же спится после этого вина! И сны всё ласковые. Вот предстаёт в полном составе семейство: жена Тая и сынки-близнята Тёма и Тима, то есть Артём и Тимофей. Где это? А-а, на кладбище, возле могилы деда Фрола. Весь крест увит плющом, к кресту ластится тимофеевка, люцерна, вьюнок, колосья пшеницы и ржи… Всё, что дед любил и лелеял. И пчёлы округ вьются, и шмели – тоже на помин собрались – жужжат умиротворённо, благодарственно.
Большую жизнь прожил дед, говорит Тая, – почти девяносто… Да, кивает он, а ведь и ранен был и контужен не раз. Три ордена, в том числе Славы… Боевой был. А в мирной жизни мухи не обидит. Так по сию пору вспоминают на хуторе. Всех приветит, обласкает – всякую былинку, букашку… С миром ладил, потому и прожил почти век… А мы? – встревает Тёма. – А мы, – подхватывает Тима, – долго проживём? – И мы долго, – уверяет он, отец. – Если будем миром жить. Землю свою беречь, реки, леса, воду, воздух… Родину.
* * *
Иногда отцы-командиры покидали пределы части, отлучаясь по неизвестным, только им ведомым делам. И тогда руководство подразделением поручалось Игорю Смолину. Старший по званию, он был замкомвзвода в Афгане, под Грозным, а когда погиб взводный, взял командование остатками взвода на себя – дело привычное. Так и тут: выводил бойцов на построение, объявлял распорядок дня, давал хозяйственные поручения, вёл занятия, когда завершалась самоподготовка. О чём говорил? О том, что положено знать солдату: обстановка в мире, в стране, кто с кем и за кого – тут всё важно. А ещё, конечно, собственным опытом делился и побуждал к этому сослуживцев. Он у всех разный, житейский багаж, – у кого больше, у кого – совсем крохотный. Но ведь из таких малостей и складывается вековой народный опыт.
…Самый младший, Стёпка Бурцев, вспоминал свой миротворческий блокпост. Южная Осетия. Август. Звёзды, как гроздья винограда. Стрекот цикад. Покой и тишина. Пользуясь случаем, принялся он при свете фонарика читать письма родителей. Подвернул ближе к огоньку и тут – пуля, как раз посередь матушкиного письма. Письмо вспыхнуло – пуля, видать, была зажигательная. Так и не узнал, как там дома, как здоровье матери, как ведут себя младшие братья – Санька да Гешка. А отцовское письмо сбереглось. Отец уехал на заработки в Германию. Работал на какой-то стройке вместе с греками и турками. Эхма! Как же всё перемешалось в этом сумасшедшем мире! Отец – внук боевого танкиста, который дошёл с боями до тех самых немецких земель, где теперь вкалывал на подёнщине его наследник. Но самое печальное даже не это. В экипаже деда, по его рассказам, был грузин, механик-водитель, верный друг и боевой товарищ, звали его Автандил. Кацо погиб под Берлином, на пороге Победы, общей Победы русских и грузин. А теперь грузинская пуля упорно выискивает правнука русского танкиста Бурцева, в экипаже которого воевал грузин Автандил.
…Архип Малыгин горевал о старшем брате. В очередной раз Антон взял кредит. Банк – кабала. Но что делать? Жить надо. Надеялся на осень – думал рассчитаться. А лето выдалось мокрое, кислое. С урожаем пролетел – ни зерновых, ни картошки, ни овоща… Даже сена путнего не накосил. Пришлось коров пустить под нож. Не расплатился, мало оказалось. Банк отобрал и трактор, и навесные орудия, что купил по весне. И всё равно долг остался. Потом и дом под опись пошёл. Жить в нём живут, но, по сути, дом-то уже не свой. Как приживалы ютятся…
Эх! – Шелег рубанул невидимой шашкой. – А страна-то своя? Ведь вся уже продана да заложена… – и снова рубанул, до того пылала душа.
2
Миновал июнь, закончился июль. В середине августа деды-командиры назначили выход. Накануне похода зачитали приказ. И там были такие слова: «После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 млн населения, более 80 млн пудов хлеба в год и более 10 млн тонн металла в год… Отступать дальше – значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину.
Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо если не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог. Из этого следует, что пора кончить отступление.
Ни шагу назад!
Таким теперь должен быть наш главный призыв…»
* * *
Путь предстоял неблизкий, однако по раскладкам дедóв-командиров, которые вышли проводить питомцев, на исходный рубеж подразделение должно было выйти в срок. Ждать да догонять – хуже нет. Последняя команда, первые метры пути, и вот уже скрылись, растаяв в дымке, силуэты гостеприимного военного городка, и невеликую, что журавлиная вереница, колонну поглотило безбрежное российское пространство. Где просёлками, где большаком, то мимо сельских погостов, то близ монастырей, которым отдавались поклоны, подразделение двигалось к цели.
Яблочный Спас благоухал плодами и крестными ходами. Тоже – на Успенье Богородицы. Крестные ходы, как ручейки, сливались в родные реки и текли к монастырям, заветным православным местам. Туда же устремлялись и наши ратники.
Один попутный крестный ход оказался особенно велик. Шли дети и взрослые, женщины и старики. Глаза их лучились верой и убеждённостью. В поток
