океан швырял их с ладони на ладонь, как горячую картофелину. От качки, дурной пищи и затхлой воды скончались не один десяток бедолаг – их вышвыривали за борт, даже не отпевая. Оставшихся – а на круг это было около тысячи человек, – высадили в Суринаме – так называлась земля, где шла война.

Их, босяков, пригнали сюда не воевать, а обеспечивать войну: прорубать дороги, строить бастионы, подвозить порох, таскать и хоронить убитых, свежевать покалеченных лошадей.

Туда, на военную бойню, их пригнали девять сотен. Обратно в тот же порт вернулся он один. Его под конвоем свели в карантин – крепостной блок, разделённый брандмауэром. Лекарь, оглядев бродягу и не увидев больше никого, велел гнать его в шею, только предварительно обрить наголо. И словно в оправдание своего решения бросил: «Были бы на нём чумные блохи – сам бы давно околел!»

Несчастный бродил по пристаням, припортовым подворотням в поисках еды. Из мясной лавки выкинули отбросы. Он кинулся к ним, но стая собак, неведомо откуда вдруг возникшая, опередила его. Ему досталась горсть какой-то требухи, но и ту у него готовы были отобрать озверевшие собаки. Псы, суки, щенки-подлётыши, они всей сворой кинулись на него, сбили с ног, стали кусать, грызть, рвать его тело. На беду, он обронил свою палку. Потому сжался в комок, закрывая лицо, но краем глаза успел оценить ситуацию. Заправляла сворой плюгавая сучонка, у которой была течка. Ей бы силёнок, она перегрызла бы бедолаге горло, а злости ей доставало. Его спасло то, что самый матёрый из них, пёс-волкодав, в свару не вступал. Он был удоволен, хотя сучонка явно давала знаки, виляя хвостом, и щерила зубы, дескать, что ж ты медлишь?!

Отбил несчастного проходивший мимо молодой человек. Он хватил по собачьим хребтам посохом, обронённым несчастным, а ту самую, особо ярую сучонку, ткнул шпагой.

Свора разлетелась, как её и не было. Спаситель поднял оборванца на ноги, передал ему посох и велел следовать за собой. По дороге он представился. Звали его Титус. Ему было лет двадцать пять. Не очень красивый, но улыбчивый и открытый, он то и дело раскланивался со встречными и делился новостью. У него скоро свадьба. Иных приглашал в церковь на венчание, других – на церемонию в ратушу. Все благодарили, обещали быть. Кто-то поздравлял, кто-то остерегал, дескать, лучше бы повременить, опять ветры носят чуму: и там похороны, и там отпевание. Титус же только отмахивался, мол, любовь все напасти снесёт. А с отбитым у своры бродягой поделился, что пишет стихи. Поэзия – это особая божья милость и гарантия бессмертия, о котором все мечтают… Так прямо и сказал. И увлечённый своими чувствами, совсем не заметил, как посмотрел на него странник.

Очнулся бродяга от чьих-то скрипучих шагов и поспешно подобрал ноги. В дверях показался немолодой, но весьма нарядно одетый человек. На нём был серый плащ и чёрная остроугольная шляпа. В одной руке он сжимал трость с серебряным набалдашником, а в другой – ларец с ручкой.

Титус, возвращения которого бродяга не услышал, кинулся посетителю навстречу.

– Добро пожаловать, минхерр Менахем!

Вошедший благосклонно кивнул, вопрошающе повёл чёрными навыкате, влажными глазами, важно прошёл к столу и поставил ларец на середину.

– Мэтр обещал наведаться, чтобы посмотреть оттиски с его клише, – голос посетителя был столь же важен, как и его походка.

– У него сеанс, минхерр, – в студии заказчик. Тоже ждём, – пояснил Титус и кивнул на бродягу, словно винясь за его неряшливость и неопрятность.

– Гешефт – есть гешефт, – по слогам произнёс посетитель, многозначительно выпятив толстые губы, отчего мясистый нос достиг верхней губы. – Тогда я оставлю это, – он показал холёной рукой, унизанной перстнями, на ларец. – Поглядит – наведается. У меня и обсудим.

Он медленно повернулся, колыхнув плащом, но на полпути к дверям замер и поднял палец:

– Мэтру поклон, мой мальчик, и скажите, что его старый друг Менахем получил партию рейнского вина – привет с его родины – и жаждет выпить с ним за его здоровье.

Уверения Титуса посетитель выслушивал уже на ходу. А на бродягу даже не взглянул. Надменный, как все богатые евреи, выбившиеся в люди, он лишь брезгливо поморщил вислый нос и вышел, оставив после себя стойкий запах варёной курицы.

Чтобы заглушить приступ голода, бродяга снова вытянул ноги и закрыл глаза. Однако на сей раз забыться ему не удалось. Титус тотчас открыл ларец и стал извлекать из него те самые клише – медные пластины, которые стучали о дубовую столешницу…

Наконец появился мэтр – хозяин дома и по сходству с малым – главным образом толстому носу – его отец. Немолодой, лет шестидесяти или больше, он был облачён в просторную серую блузу, серый колпак, похожий на вязаный чулок.

– Ну-ка, – возгласил он, – кого ты притащил на сей раз?! – из-под седых лохматых бровей хмуро взглянул на бродягу и жестом велел встать.

Бродяга поднялся, выжидательно и угрюмо глядя на хозяина. Тот поджал губы, склонил туда-сюда голову, прищурил глаз, сделал пальцами рамочку, обвёл этой рамкой лицо бродяги. Потом пожевал губами, словно пробуя что-то на вкус, затем поманил бродягу к себе, велел стать за спинкой небольшого обитого бархатом кресла и опустить на спинку руки. Руки были в цыпках, шрамах, грязны, с обломанными и обкусанными ногтями. Мэтр поморщился при виде их, велел перевернуть левую и протянуть её, как за подаянием. Ладонь была изрезана глубокими, словно надрезы, линиями жизни и смерти, испятнана давно затвердевшими и свежими мозолями. В такую кинут мелкую монету, но скорее не из жалости и сострадания, а от брезгливости.

Мэтр отошёл, велел подняться, снова так и сяк оглядел фигуру бродяги, скрытую тряпьём. Велел опять опуститься на колени, ощупал его голый шишковатый череп. Снова поднял, велел пройтись, подойти к креслу. Бродяга, держась за спинку, уже без команды стал опускаться на колени, но мэтр его остановил и приказал скинуть опорки. Потом добавил, чтобы бродяга встал на колени спиной к окну. Какое выражение лица было у мэтра, бродяга не видел, но по физиономии Титуса, стоящего напротив, догадался, что мэтр чему-то обрадовался: лицо сына, до того виновато-озабоченное, ответно озарилось.

– То, что надо, сынок! – воскликнул возбуждённо мэтр. – Эти стопы с трещинами и мозолями лучше всякого паспорта. Тут вся судьба. – И без перехода, уже уходя, бросил: – Покорми его. Только здесь. Закончу с магистром – займусь этим…

…После обеда бродягу разморило, но передохнуть ему не дали, сразу начался первый сеанс – так Титус и его отец называли те позы, в которых бродяга