– А разве тут нет противоречия? – спросил Макс.

– Какого противоречия?

– Ну, ты певица – а внимание не любишь.

Больно было слышать, как он назвал меня певицей. Я не знала, смогу ли впредь сама себя так называть.

– Да нет, – отозвалась я. – Нет тут никакого противоречия. О зрителях ведь не думаешь. Если все идет хорошо, просто забываешь об их существовании. Так, наверное, и в спорте. Думаешь о правилах игры, а не о том, чтобы развлекать толпу.

Мы сделали заказ, и я спросила, когда день рождения у него.

– В январе, – ответил Макс и засмеялся. – Да не обижайся ты! В мире, может, всего человек пять знают, когда у меня день рождения. Да и все равно я тогда был в отъезде.

За ужином он рассказывал про свои детские дни рождения. Для сыновей мама устраивала большие праздники, а вот собственный день рождения никогда не отмечала. Грустно, что она уже тогда переживала из-за возраста, хотя была еще молода и с годами почти не менялась, говорил он. Столько переживаний, и было бы из-за чего! Я в ответ рассказала, как мы однажды, еще подростками, праздновали день рождения Тары, и он смеялся над каждой моей фразой. Я чувствовала себя такой бойкой, такой остроумной. Вот бы так было всегда, думала я. И не надо ни за чем гнаться, не надо ни о чем беспокоиться. Как просто!

Едва мы доели, Максу позвонили, и он сказал, что придется ответить. Он ушел, а я стала наблюдать за парой, сидевшей рядом с нами. Они были нарядно одеты, словно пришли в ресторан по торжественному случаю, но при этом почти не разговаривали. У женщины были маленькие бегающие глазки, она то и дело посматривала на своего спутника и с широкой судорожной улыбкой выдавливала одно-два слова. Он отвечал односложно, а то и вовсе молчал, натянуто улыбаясь. Прожевав очередной кусок, он всякий раз делал большой глоток вина, жевал, запивал, жевал, запивал – методично, словно еда – это просто работа, которую он добросовестно выполняет. Вид у него был несчастный, у его жены – очень несчастный. Я видела Макса через стекло, он смеялся над тем, что ему говорили по телефону, размахивал руками, хотя собеседник его не видел. Радость и умиление хлынули по венам и вонзились в мозг, словно наркотик, – ничего не имеет значения, кроме него, ничего мне больше не нужно.

Закончив разговор, Макс вернулся и по пути на свое место с улыбкой похлопал меня по плечу. Я улыбнулась в ответ. Мы с ним не такие, как эта пара, подумалось мне.

– Нам пора, – сказал он.

– Куда?

– Видишь ли, подарок я тебе не приготовил. Ты же меня не предупредила заранее. Но я на работе достал билеты кое-куда. Подумал, тебе понравится. Затем я вчера вечером и звонил. Идем, а то опоздаем.

Он оплатил счет, и мы двинулись пешком через Вест-Энд. Всюду стояли очереди. Чтобы войти в метро. К театральным кассам, чтобы вернуть билеты. За едой у азиатских лапшичных, на вид неотличимых от других лапшичных, где очередей почему-то не было. Сама улица превратилась в очередь: люди брели, дыша друг другу в затылок, с пакетами из магазинов M&M’s и Hamley’s в руках. Макс не говорил, на что взял билеты, но то и дело подгонял меня, и только когда мы вынырнули из-за толпы китайских туристов, до меня вдруг дошло, куда мы направляемся. Мурашки поползли по коже, словно жучки, снующие в полосе света, и я принялась болтать бог знает о чем, лишь бы не испортить его подарок. Лишь бы не показать страха.

Наконец мы остановились у оперного театра.

– Сегодня дают «Богему», – сказал Макс. – Это же та самая опера, в которой ты будешь петь, верно?

В то мгновение, когда он смотрел на меня, я подумала: опера, в которой я буду петь? Неужели ему не пришло в голову, что мне сейчас не очень хочется ее слушать? Он, похоже, ждал, что я обрадуюсь, и я сказала: «Да-да, она самая» – и рассыпалась в благодарностях, поцеловала его, излишне порывисто, и он засмеялся и сказал: «Да уж, пожалуй, не все могут пить в шесть вечера», – но, кажется, ему было приятно.

В фойе было уже почти пусто, и голос по громкой связи сообщил, что спектакль вот-вот начнется, поэтому мы пошли сразу в зал.

– Ты когда-нибудь здесь была? – спросил он.

– Пару раз.

Вообще-то у меня даже был билет на этот спектакль, но я его кому-то отдала – не нашла в себе сил пойти. Ему я, конечно, этого говорить не стала. Он и так, кажется, был разочарован известием, что я здесь не в первый раз – словно взялся рассказывать анекдот, а я, дослушав, заявила, что уже его слышала. Вероятно, он даже не догадывался, что попасть в оперу можно за бесценок, если не гоняться за удобными местами.

– Но в партере я никогда не сидела, – сказала я. – Только на самом верху. Оттуда ничего не видно. Здесь, конечно, все совсем по-другому.

Я сказала это не только чтобы сделать ему приятно, – тут и впрямь все было иначе, и новизна впечатлений позволила ненадолго отвлечься от переживаний. В театре все устроено с расчетом, что смотреть будут именно из партера: отсюда как нельзя лучше можно оценить размах здания, горящие огоньки, опоясывающие балконы, убранство потолка, да и саму сцену. Публика в партере тоже другая. Казалось, все эти люди специально нарядились в театр поторжественней – хотя нельзя исключать, что они одеваются так всегда, – и их средний возраст на несколько десятков лет выше. Наверху сплошь студенты, в легинсах или джинсах, прямиком с репетиций и занятий. На каждом шагу натыкаешься на знакомых. Атмосфера там развеселая: пока не поднимется занавес, народ лазает туда-сюда через спинки сидений и орет «привет» приятелям, сидящим пятью рядами выше. А отсутствие возможности как следует разглядеть сцену меня никогда не напрягало. Иной раз мне даже нравилось просто закрыть глаза и слушать.

– Ну что ж, я рад, что у нас хорошие места, – сказал Макс.

Гомон в зрительном зале пару раз стихал – публике уже не терпелось, – но потом, поскольку ничего не происходило, нарастал снова, и мне казалось, что по коже проносится электрический разряд. И опять – ужас. Значит, он никуда не делся, он по-прежнему со мной, вгрызается в мою плоть. Я болтала без умолку, лопотала что-то – да что угодно! – лишь бы заглушить его. Поинтересовалась у Макса, как ему удалось раздобыть билеты в оперу, и