Шрифт:
Закладка:
– Прошу прощения за опоздание! – выпалила я и с натужной беззаботностью принялась болтать о режиссере, репетициях, поездке Анджелы, стараясь отдалить момент, когда она попросит меня спеть.
Она перебила меня:
– Анна. Что происходит?
– Да ничего… В каком смысле «происходит»?
– По-моему, ты совершенно здорова. Малость взвинчена, да, но точно не больна. Я-то думала, ты придешь вся простуженная. Так в чем же дело?
В нашем деле нельзя давать слабину – затопчут. Я это знала. Если ты просишь о помощи, то тем самым подтверждаешь, что не тянешь.
– Да сама не пойму, – сказала я. – Непонятное что-то творится. Но чувствую себя как-то не так.
– Ладно, давай посмотрим. Сейчас потихонечку начнем распеваться. Посмотрим, что там у нас с голосом.
Я сделала пару вдохов, пытаясь расслабиться в знакомой обстановке репетиционной. Не так все это и страшно. Сколько часов мы с Анджелой здесь провели, работая над моим голосом, – уж чего она только не слышала. Бояться нечего.
Она прогнала меня через несколько упражнений. Сперва все шло более или менее, и она одобрительно восклицала: хорошо – прекрасно – у тебя отлично получается. Но потом я стала думать о людях, которые проходят мимо репетиционной, о том, что здесь плохая звукоизоляция, ведь здание – исторический памятник и меня прекрасно слышно в коридоре; я представляла себе, как люди прижимают уши к стенам и пытаются заглянуть сквозь жалюзи. Я старалась погрузиться в свое тело, в свое пение, унять дрожь в голосе, вообразить, что дыхание – это вода, растекающаяся в темноте, и поверхность у нее совершенно гладкая; но как ни силилась, увидеть этого не могла. Перед внутренним взором метались хаотичные, неуправляемые, бессвязные картинки: рынок Спиталфилдс; и как он спросил: «Тебе что-нибудь нравится?»; сердце на животе, оно, кстати, так и не смылось; серьги в ушах, словно две длинные дорожки, – его подарок… С одной стороны были все эти образы, а с другой – звук: я вслушивалась в каждую ноту, которую брала, оглядывалась на нее, думала: опять что-то не так? Но что? И Анджела больше ничего не говорила, просто смотрела на меня, и голос сорвался. Что-то застряло посреди горла, перекрыв дорогу звуку, и я не могла эту преграду сдвинуть, и паника обрушилась на меня, как дождь, который начинается с едва заметной мороси, а потом вдруг обнаруживаешь, что вымок до нитки.
– Прошу прощения, – проговорила я. – Я… что-то со мной не то.
– Все то, – сказала Анджела. – Все нормально. Послушай, Анна, честно говоря, исходя из того, что я слышала, трудно что-то сказать. По-моему, никаких серьезных проблем нет, но ты сама зажимаешься. Поешь не в полную силу. Мы, конечно, покажем тебя врачу, а потом… Так, когда у нас спектакли? Через две недели? Ох, не знаю… Конечно, не хотелось бы ставить в известность Марику, но получится ли… Показать бы тебя для начала врачу и понять, в чем дело. Потому что есть большая вероятность, что особых проблем нет – просто технический сбой, который мы уберем на ходу, возможно, очень быстро, так что довольно глупо подставляться, рискуя, что она снимет тебя со спектакля, и…
– Я не хочу, – сказала я.
– Не хочешь чего?
– Не хочу к врачу.
– Но почему?
Да одна мысль о том, что надо будет прикладывать усилия, куда-то идти, с кем-то говорить, что-то делать… Все со мной в порядке или не все? Да какая разница! Итог один. Придется брать себя в руки и начинать все заново, пахать целыми днями, во всем себе отказывать, и все это – ради совершенно неясного будущего, ради «вы нам не подходите, спасибо, приходите в следующем году». Иначе как безумием такую жизнь не назовешь.
– Что значит – не хочешь, Анна? Это твой хлеб. Ты просто обязана…
– Нет.
– Что нет?
– Никакой это не хлеб.
И я повторила, вслушиваясь в унылую, печальную правдивость собственных слов:
– Никакой это не хлеб. Я почти ничего с этого не имею. Больше сама плачу за то, чтобы этим заниматься, чем зарабатываю.
Пришла следующая ученица Анджелы.
– Мы сейчас, – сказала Анджела. – Подожди за дверью, пожалуйста. Анна, сегодня у тебя есть репетиция?
– Да. Как раз сейчас.
– Ну тогда иди, а то ты ведь уже пропустила целую неделю, и я не хочу, чтобы у тебя были неприятности. Сходи на репетицию, а потом поговорим, ладно? Позвони мне.
– Хорошо.
Я взяла сумку и сделала шаг к выходу, когда она спросила:
– А что твой кавалер обо всем этом думает?
– О чем обо всем?
– Ну, о твоем состоянии?
– Да не знаю… – пробормотала я. – Думаю, ничего.
Следующая студентка уже заглядывала сквозь стекло, чтобы увидеть, закончили мы или нет, и я заспешила к выходу.
– Ты обещаешь, что позвонишь? – сказала Анджела.
– Да.
На репетицию я опоздала, и режиссер спустил на меня всех собак.
– Не мешало бы вам, милочка, относиться к делу хоть чуть-чуть профессиональнее! – рявкнул он, пока я пробиралась между рядами, через печальную пустоту партера, мимо призрачной публики.
Рудольф, Марсель и Мими уже были на сцене. С ними стояла и моя дублерша. Сойдя в зал, она села в первом ряду, не выпуская из рук партитуры.
– Сцена в трактире, – сказал режиссер. – Да, в трактире! Вы еще помните, что это за опера, дорогуша? Ну, тогда марш на сцену!
Ссора. Мы проходили этот эпизод несколько недель назад. Итак, начали. Деваться мне было некуда. Марсель стал обвинять меня в том, что я флиртую с другими. Я не твоя собственность, должна была ответить я. Я могу делать, что хочу! Но он был слишком близко и в то же время слишком далеко. Пел громко, а я его едва слышала. Собственного голоса не слышала вообще. И фортепиано тоже. Все вышло из-под контроля. Словно во сне, когда бежишь, а ноги не слушаются, – и вот уже Марсель хватает меня за плечи, трясет, а режиссер кричит: «Стоп, стоп, все остановились!»
Я поймала взгляд Фрэнки и отвела глаза.
– Ну что ж, милочка, играете вы отменно, – сказал режиссер. – Отменно! Но, поверьте, мне самому неприятно вам об этом напоминать… Тут такое дело – это опера. Публика приходит послушать, как красиво вы поете, а остальное – постольку поскольку. Марике вряд ли понравится фальшивящая солистка, даже если играть вы будете
