Чтобы ты на меня посмотрел, подумала я. Я хочу, чтобы ты на меня посмотрел.

– Ничего, – произнесла я вслух.

– Поговори с кем-нибудь в консерватории, – сказал он. – Ты же их студентка! Они и должны решать эту проблему, искать замену, если нужно. Они, а не я.

– Да не могу я ни с кем поговорить!

Это действительно было невозможно. Именно поэтому Анджела не хотела ставить в известность Марику – она знала, чем это чревато. Если я сейчас откажусь, скажу, что не могу выступать, – ну что ж, бывает, не можешь – не выступай. Но больше меня никуда не позовут. На такую роль уж точно, а может, и вообще ни на какую. И это конец. Люди все помнят. Дашь слабину – они тебе даже посочувствуют, но никогда этого не забудут. Вокруг множество исполнителей ничуть не хуже, которые не доставляют проблем.

– Ты считаешь, надо отказаться? – спросила я. – Ты правда думаешь, что это правильно?

Макс допил бокал, тут же наполнил его снова и сделал глоток.

– Я понятия не имею, что правильно, а что нет, – отчеканил он. – И никак не пойму, почему ты вообще меня об этом спрашиваешь.

Он по-прежнему не смотрел на меня. Я заметила собственное отражение в окне – разрозненные прозрачные пятна на фоне ярких огней города, – и подумала: может, и он меня видит так же?

Макс встал, подошел к раковине и принялся мыть посуду.

– И это все, что ты можешь мне сказать? – спросила я. – Тебе правда настолько все равно?

Я шагнула к нему. Он отставил помытую кружку, вытер руки полотенцем и повернулся ко мне. И заговорил. Очень спокойно.

– Анна, – сказал он. – Ты правда думаешь, что мне все равно? Что мне безразлична твоя карьера? Разве я даю повод для таких обвинений? По-моему, нет. Ты думаешь, мне все равно, здорова ты или больна? Так, может быть, оглянешься назад? Может, припомнишь, как у тебя появилось время заниматься в первую очередь карьерой, почему тебе больше не приходится вкалывать на дрянной работенке в баре, а?

У меня возникло такое же чувство, как на репетиции, – будто я распадаюсь на части.

– У тебя сейчас трудный период в жизни, и я тебе, конечно же, сочувствую, – продолжал он. – Всей душой. Но честно: ты постоянно убеждаешь меня, что обожаешь петь, что это твое призвание, а призвание – это не про деньги, а про удовольствие, и так далее и тому подобное. Но вот я смотрю на тебя и не вижу, чтобы ты была так уж счастлива. Хочешь знать, что я думаю? Хочешь? Точно? Так вот я думаю, что ты выглядишь очень жалко. И если тебе придется отказаться от этой партии, после чего на твоей карьере, как ты утверждаешь, можно поставить крест, – ну что ж… Хочешь знать, что я думаю? Точно хочешь? Я думаю, что это, возможно, в чем-то и неплохо.

Он вздохнул.

– Послушай, я понимаю, сейчас тебе кажется, что на свете нет ничего важнее. И эта опера представляется тебе сверхважным делом. Но гарантирую: через десять лет все это будет казаться тебе полной ерундой – если ты вообще об этом вспомнишь. Ты еще очень молода. Ты найдешь себе другое занятие в жизни. Большинство людей не добиваются того, о чем мечтали. Начинают с непомерных амбиций, а потом осознают, что жизнь – это компромисс и надо смотреть на вещи реалистично. Находят смысл в других вещах: ну там друзья, хобби, дети. Все через это проходят. Это часть взросления.

Я внезапно разозлилась.

– А тебе только того и надо, да? – выпалила я. – Тебе только и надо, чтобы я отказалась от своей мечты! Чтобы нашла какую-нибудь унылую работу, которая никогда не будет приносить мне удовлетворения, а потом и вовсе бросила работать, засела бы дома с детьми и говорила: ой, да знаете, я и не скучаю по работе, ведь дело по душе я себе так и не нашла. Ты считаешь, что любая женщина должна жить именно так, верно? Это и есть твое заветное желание? Удивительно, учитывая, что именно так жила твоя мама и ты ее за это презираешь!

Я не уловила, в каком порядке все произошло.

Он надвинулся на меня.

Рявкнул:

– Не смей так со мной разговаривать, поняла? Не смей так рассуждать о моей семье!

И сделал какое-то мимолетное движение рукой – то ли взмахнул, то ли замахнулся. Я отшатнулась и услышала собственный крик: не надо, не надо! И он замер, и я замерла, и мгновение мы просто смотрели друг на друга, словно оба забыли, какие там у нас дальше реплики по сценарию. Он открыл было рот, но снова сжал губы и отошел.

Я постояла посреди комнаты, пытаясь выровнять дыхание, потом двинулась за ним. Он был в спальне, стоял, прижавшись лбом к стеклу. Даже головы ко мне не повернул. Я остановилась, глядя на него, не зная, что делать, а он сказал:

– Я бы никогда не ударил тебя, Анна. Почему ты так испугалась? Я не собирался тебя бить. Не такой я человек. Я ни разу в жизни не поднял на женщину руку. И не подниму. Не понимаю, как ты могла подумать, что я тебя ударю.

Я никогда не слышала, чтобы Макс говорил таким голосом. Казалось, он оскорблен до глубины души.

Я подошла к нему, обхватила руками за талию. И прижалась щекой к его спине между лопаток.

– Прости меня, – пробормотала я. – Прости, прости, прости…

* * *

Не знаю, сколько времени мы так простояли, прежде чем Макс сделал глубокий вдох и повернулся ко мне лицом. Обнял за плечи, притянул к себе. В этом неожиданном движении было столько любви и нежности, что я засомневалась: уж не почудилась ли мне эта вспышка? Он крепко прижал меня к груди. Поцеловал в лоб. Прошептал мне в ухо:

– Ну что же нам с тобой делать, любовь моя?

– Не знаю, – отозвалась я.

Он подвел меня к кровати, усадил, дал свою рубашку, налил мне выпить. Я хотела отказаться, мол, спектакли на носу, но в общем-то мне уже было все равно, а он сказал:

– Пей, это поможет тебе расслабиться.

И я послушалась. Потом я легла, и Макс лег рядом со мной, тыльной стороной ладони коснулся моей щеки. Я больше не видела смысла притворяться и откровенно рассказала ему о своих страхах. Он слушал. На словах я представляла все еще кошмарнее, чем