И тут он одновременно со мной – и с таким же ужасом – понял, что плачу я по-настоящему.

– Господи Иисусе! – выдохнул он. – Так, перерыв. Давайте-ка, пять минут вам на то, чтобы собраться. Я с вами на репетициях сюсюкать не собираюсь, слышите, голубушка? Некогда сопли распускать! Легких путей в искусстве не бывает! А если бывают, то это уже не искусство!

Вид у Мими был радостный. Фрэнки обнял меня. Я постаралась спрятать лицо от света.

– Легких путей в искусстве не бывает, а если бывают, то это уже не искусство, – веско повторил режиссер после паузы. – Хорошо сказано. Можете записать для потомков.

* * *

Остаток репетиции прошел как в тумане. Я почти ничего не запомнила, потому что, когда мы снова приступили к работе, страх – тот самый страх, который, как я думала, мешал мне углубиться в собственный голос, дотянуться до сокровенной сути, которая придавала ему вес, и окрас, и смысл, – сменился чем-то еще более жутким. Мне внезапно пришло в голову: вот эта самая суть, которую я и описать-то не могу, но в которую истово верю, – а вдруг ее не существует? И я стояла на сцене, пела – бог знает что, но что-то пела, во всяком случае, никто меня не останавливал – и сдирала с себя слой за слоем, пыталась докопаться до этого сокровища – но тщетно.

Когда репетиция закончилась и я пошла за вещами, Фрэнки спросил:

– Выпить с нами не хочешь?

Я знала: надо пойти. Пойти и заговорить им зубы. Сказать: божечки, это не репетиция, а катастрофа, я чуть со стыда не сгорела! Все-таки нельзя петь с похмелья! – или что-нибудь еще, да что угодно! Перевести все в шутку, дать понять, что это разовое происшествие и завтра все будет хорошо. Да хотя бы молча с ними посидеть! Но посидеть – чтобы у них не было возможности перемывать мне кости.

– Нет, – сказала я. – Пойду домой.

– Ты в порядке? Такое ощущение, что с тобой что-то неладное творится.

– Неладное?

– Ну да, ты какая-то нервная. Пойдем выпьем.

– Не могу. Мне нужен отдых. Я все никак не долечусь.

– Ну как хочешь, – отозвался он. – Дело твое.

Фрэнки направился к поджидавшей его компании, я проводила его взглядом. Они все настоящие, цельные, а я распадаюсь на части…

И вот я в метро. Люди набились в вагон, как сельди в бочку, но делают вид, что этими самыми сельдями себя не чувствуют. Чихают. Грызут ногти и тут же хватаются за поручни – руками, еще блестящими от слюны. Кашляют себе в плечо. Бусины пота на висках, размазанная тушь, перхоть на воротниках, в воздухе пульсирует зараза, лондонские микробы перемешиваются, размазанные по пластику и стеклу. Я стараюсь задерживать дыхание, ни к чему не прикасаться – и вот я уже на углу его улицы, вдыхаю металлический воздух, мужчины в костюмах обтекают меня, словно я неодушевленный предмет: фонарный столб, почтовый ящик – или словно они меня вообще не видят.

Сегодня пятница, но я знаю, что завтра утром у него совещание и он в Лондоне. Подходя к дому, я ему позвонила. Макс не ответил.

Я позвонила снова. Гудки, гудки, гудки.

Я позвонила еще раз, а потом еще.

Никаких мыслей – просто мне позарез нужно увидеть его, услышать его голос, только с ним я стану настоящей.

Я опять набрала его номер.

А сама топталась на улице, под стенами его дома, и вокруг все ревело: машины, сирены, вертолет, круживший где-то над головой.

Я вошла внутрь. Миновала пост охраны, и никто меня не остановил – значит, они меня тоже не видят, подумала я. Поднялась на лифте. И забарабанила в дверь его квартиры. Тишина.

Я опять принялась звонить.

А потом снова стучать.

Обратно не пойду, думала я, не могу, и все тут, сяду здесь на пол и буду его ждать – сколько надо, столько и буду. Постучала еще раз, и тут он открыл.

– Анна, – сказал он. – Ты что творишь, черт бы тебя побрал?

Выглядел Макс ужасно, словно не спал несколько суток – вокруг глаз красные круги, а кожа такая бледная, что через нее, казалось, просвечивает череп.

– Ты зачем пришла? – спросил он. – Мы же не договаривались!

– Прости, я… Можно войти?

– У меня нет сейчас настроения на такие выкрутасы, – отчеканил он, и я вспомнила, каким холодным бывает его взгляд.

– На какие выкрутасы?

– На такие! Я совершенно не готов выслушивать то, что жаждет сказать человек, который звонил мне четырнадцать раз.

– Пожалуйста… – Голос у меня надломился. – Я не с разговорами пришла, честно. Просто хотела тебя увидеть.

На миг мне показалось, что сейчас он пошлет меня куда подальше, но он посторонился, и я вошла.

В квартире царил хаос. Ящики комода выдвинуты, бумаги раскиданы по комнате, словно он что-то искал. Содержимое портфеля вытряхнуто на стол, по ковру рассыпаны крошки, чеки, монеты. По кухне разбросаны контейнеры из-под еды навынос, все в потеках.

Не обращая на меня внимания, Макс плюхнулся на диван. Его телефон лежал на столе, все еще мигая моими звонками, рядом – бутылка виски и бокал; вся столешница в мокрых кругах от бокала, которые пересекались и накладывались друг на друга, словно следы заблудившегося человека, без конца плутающего по одному и тому же месту.

Я стояла, не зная, что делать, и он сказал:

– Может, все же объяснишь, зачем пришла?

– Просто хотела тебя увидеть.

– Давай не будем, а? Я не собираюсь отгадывать загадки. Чего ты хочешь? Говори или уходи. Выбор за тобой.

Голос у него был пустой, словно у актера, который заучивает слова и пока даже не пытается наполнить их смыслом. Мне позарез нужно было ощутить его взгляд, согреться в лучах его одобрения, чтобы убедиться, что я существую. Но нет. Он смотрел в окно.

– Я просто хотела тебя увидеть, – повторила я. – Я болею. До сих пор не могу петь, голос до конца так и не вернулся, с ним все равно что-то не то, а премьера уже на носу, и я…

– Ты болеешь? – переспросил Макс и мерзко хохотнул. – Ну да, сразу видно – больная. На всю голову!

– Не смейся, – попросила я. – Я не дурочку валяю. Все очень серьезно. И спектакль – серьезное дело…

– Да ты мне уже все уши прожужжала своим спектаклем! Но раз ты болеешь, о каком спектакле может идти речь? Уж наверняка ты не первая, с кем такое случается! Не