давно, уж больно ясно я все это увидела. Увидела его с другими женщинами – в пабах вроде этого, в ресторанах. Они не сводят с него глаз. Он тянется к ним через стол, берет за руку, кладет ладонь на колено. Я моргнула, но картинка никуда не делась. Я же никогда его об этом не спрашивала – ни единого раза. Так зациклилась на его жене: видится ли он с ней в Нью-Йорке, привлекает ли она его как женщина, – что ни разу не поинтересовалась: а что ты делаешь в Лондоне в те вечера, когда мы с тобой не встречаемся?

Я вернулась за стол. Макс покосился на мою юбку.

– Увы, – сказал он, а Лори спросила:

– Точно не хочешь заказать белое?

Она не могла не понимать, как я расстроена, и, видимо, решила меня не добивать, потому что вдруг стала очень участлива и, обняв за плечи, принялась изображать закадычную подружку – она вообще это дело любила.

Она начала:

– А Анна вам не рассказывала, как мы с ней в свое время…

Я ощутила острую, болезненную ревность. В этот миг я ненавидела Лори. Ненавидела за ее красоту. За то, как уверенно она держится и как смешно шутит. За то, что она презирает мужиков и в то же время каким-то непостижимым образом остается для них желанной. Но больше всего я ненавидела ее за то, что причин ненавидеть ее у меня, в сущности, не было. Никакого зла она мне не причинила. Ему было с ней интереснее, чем со мной, – вот ее единственное прегрешение.

Лори стала рассказывать, как Мил пришла в голову идея организовать коммуну. Мол, от женщин все время ждут, что они должны ублажать мужчин, удовлетворять их нужды и запросы, а Мил решила их от этого освободить. От жизни, состоящей из вечных уступок и домашней кабалы. Женщины всегда делятся, всегда отдают, а мужчины берут и ничего не дают взамен. Только в отсутствие мужчин, считала Мил, женщины постигают, кто они и кем могут стать.

– Тут есть здравое зерно, – откликнулся Макс. – Именно такую жизнь вела моя мать, когда мы были детьми. Создавала для нас домашнюю идиллию – и больше ничем не занималась. И знаете, я был убежден, что ей это по душе. Так и отец всегда говорил: мол, это ее призвание. Устраивать званые обеды, детские праздники, рассылать благодарственные открытки. Но изредка у меня мелькала мысль, что он, возможно, ошибается. Что не так уж ей это и нравится. Однажды в Блинный день она взялась готовить начинки для блинов. В безумных количествах. Нам и съесть-то столько не под силу было. Видимо, готовка заняла больше времени, чем она рассчитывала, потому что я помню, как мы с братом сидели за столом на кухне, и все эти миски с начинками стояли перед нами, и она была вся нервная, замотанная, твердила: «Подождите!» – и вот уже папа пришел с работы, и нам пора было на боковую. Я думал, что он на нее рассердится, но нет. Он рассердился на нас. У меня в памяти это навсегда отложилось как большая несправедливость. Он рассердился на нас, потому что за столом мы клевали носом – время было слишком позднее, мне было всего лет семь, наверное. Уже и есть-то не хотелось. Только спать. Когда все наконец было готово, в нас уже ничего не лезло, а папа сказал: «Мать столько трудилась, вы бы хоть каплю уважения проявили!» – и мы стали есть через не хочу.

Он рассмеялся.

– С тех пор блины я как-то недолюбливаю.

Лори сказала:

– Боже, что в семьях иногда творится – сущий кошмар! Мил права, лучше бы нас растили в коммунах.

– Возможно, – отозвался Макс. – Широкий диапазон взрослых бзиков, которые можно усвоить или отвергнуть. А не ударная доза двух сортов безумия.

– Или вообще одного, – добавила Лори. – У кого как.

– О да, – сказал он. – Да. Соболезную.

Лори растерялась:

– Соболезнуете? В смысле?

– О, ну просто Анна рассказывала мне о вашей маме. Я подумал, вы об этом.

– О моей маме?

Я посылала ему многозначительные взгляды, но он их не замечал.

– Ну да, что ее уже нет в живых, – сказал он. – Соболезную.

На мгновение с лица Лори словно бы схлынуло все наносное, спали все маски, как будто застал человека одного, – за долю секунды до того, как он тебя увидит, когда наружность полностью отражает самую его сущность, все обнажено и уязвимо, – а потом он замечает тебя и расплывается в улыбке. Но это было всего лишь мгновение, и ее лицо приняло прежнее выражение.

– Ну, очень странные вещи она вам рассказывает. Моя мама живет и здравствует. Я вообще-то отца имела в виду. Про одну разновидность безумия – это я к тому, что нас в основном растила мама. Папа вечно пропадал на работе.

– Я никогда такого не говорила, – быстро вставила я. – Никогда не говорила, что твоей мамы нет в живых.

– Наверное, я что-то недопонял, – сказал Макс.

– Да, наверное, – отозвалась Лори.

А потом сказала, что мы чудесно посидели, но она очень устала и ей пора идти. Макс спустился вниз первым. Лори меня даже взглядом не удостоила. Надевала пальто, рылась в сумке в поисках телефона. Я не знала, стоит ли оправдываться, не была уверена, понимает ли она, что он хотел сказать, и злится ли. Но тут Лори подняла на меня взгляд, и я увидела, что злится, и еще как.

– Ну что ж, – проговорила она, – я очень рада, что даю вам пищу для разговоров. Еще неплохо бы, чтобы он повнимательней тебя слушал и не путался в фактах, но чего уж там, нельзя хотеть все и сразу.

Она направилась к выходу. Я поспешила за ней.

– Прости! – выпалила я. – Это была ужасная бестактность с его стороны. Прости.

– Ужасная бестактность с его стороны, Анна? Ужасная бестактность? Ты это серьезно?

Мы вышли на улицу, там нас поджидал Макс, и больше мы с Лори ни словом не перемолвились.

* * *

По пути к нему домой я сказала, что Лори очень разозлилась. Макс ответил, что ничего не заметил. Пришлось объяснять.

– Да, неловко получилось, – сказал он. – Наверное, я неправильно запомнил твой рассказ. Мне казалось, ты говорила, что она покончила с собой. Что ее уже нет в живых. Мне и в голову не пришло, что это секрет.

– Не самоубийство, а попытка самоубийства! Я говорила, что она пыталась покончить с собой.

– Ну что ж теперь поделаешь. Может, тебе не стоило об этом болтать? Ты ведь наверняка знала, что ей это не