что голос у меня и впрямь звучит странно, не дай бог что-то серьезное, и каждый день писала, интересуясь моим самочувствием. Ее забота вселяла в меня еще бо́льшую тревогу, поэтому я была рада, что ближайшие пару недель не увижу ее – в выходные она уехала за границу на гастроли и, с головой уйдя в собственную работу, оставила меня в покое.

На репетицию я явилась, даже не попытавшись распеться. Я собиралась сказать, что еще не совсем поправилась и буду входить в процесс постепенно. Вот дождусь, когда снова почувствую себя на сцене комфортно, и тогда опять начну работать голосом. Но оказалось, что до меня никому нет дела, и за неделю мне так ни разу и не довелось петь. Мы разбирали второе действие, первый выход Мюзетты – сцену настолько сложную, что режиссер не успевал следить даже за партитурой, не говоря уже о нашей игре. Шла третья неделя репетиций, и он начал осознавать, что ему не удастся воплотить свою задумку. Ни сцена, ни исполнители для этого не годятся. Пока он пытался справиться с толпой и орал, чтобы мы заткнулись, разули уши и послушали наконец, как нам, черт возьми, встать, спектакль, как он его себе представлял – прекрасное, эфемерное действо, которое много месяцев он лелеял в мечтах, – незаметно выскользнул через служебный ход.

Причин было множество.

Главная трудность второго действия – в его размахе. Оно разворачивается в парижском уличном кафе, набитом солдатами, горожанами, студентами, лавочниками, швеями и кучей детей – и все они поют. Чтобы из этого получилось хоть что-то вразумительное, нужны по меньшей мере пятьдесят хористов плюс дети, но дети – это логистический кошмар, поэтому их мы сразу отмели, а хористов Марика наскребла всего человек двадцать – в основном это были студенты, согласные убить кучу времени на репетиции только ради того, чтобы их имя упомянули в списке артистов хора. Те, кто исполнял партии матерей, вынуждены были петь заодно и за детей, а тем, кто играл торговцев, нахваливающих свои товары, приходилось играть и покупателей, – и все это в пределах нескольких тактов, пока сцена не превратилась в полный бедлам и режиссер не начал рвать и метать. Чем нескладнее пел хор, тем отрывистей и ехидней становились его реплики. В конце концов он рявкнул: «Перерыв! Давайте сделаем перерыв. Мне нужен перерыв!» – после чего сел и уткнулся в партитуру, бормоча: «Разносчик – это вообще что за хрен с горы?»

И потом еще сопрано, девушка, исполнявшая партию Мими. Ее взяли на эту роль за красивый голос, но она была толстухой и играла из рук вон плохо. Режиссер, оплакивая свои богемные грезы, превратил ее в козла отпущения. Когда она выходила на сцену, он только фыркал и вздыхал. Он ворчал: «Ну да, что-то в этом роде, но в следующий раз, дорогуша, постарайтесь сделать лицо попроще».

Фрэнки тоже был не подарок. Если бы в консерватории имелись другие теноры, способные спеть Рудольфа, его бы на эту партию не пригласили. Он уже работал с этим режиссером, и они терпеть друг друга не могли. Фрэнки не утруждался даже выполнять его указания, не говоря уж о том, чтобы изображать, будто он питает к Мими теплые чувства. Каждый раз, когда ему нужно было играть любовь, он строил глазки мне, а стоило режиссеру рявкнуть, что, мол, хватит этого дилетантского жеманства, как Фрэнки делал обиженное, недоуменное лицо и начинал жеманничать еще больше. В день спектакля он все сделает как надо, режиссеру это было прекрасно известно, и за это он ненавидел Фрэнки еще сильнее.

Наконец, в этой опере, как всегда, было слишком много мужских партий, а мужчин не хватало. Марсель уже работал, поэтому ему разрешалось пропускать половину репетиций в пользу более важных выступлений, и когда он появлялся, то вел себя так, будто все мы спасибо ему должны сказать. Шонар только-только перевел свою партию и не понимал, о чем поют остальные, поэтому просто глазел на коллег в ожидании своей очереди. Альциндору следовало быть лет на тридцать постарше, чтобы изображать моего папика, а голос Парпиньоля напоминал звуки горна. Стоило ему открыть рот, как режиссер демонстративно вздрагивал.

Так что, пою я или нет, окружающих волновало мало. Исполнители главных партий – кроме Фрэнки, который мог взять верхнее до когда угодно, был бы слушатель, – просто размечали партитуру, потому что мы прогоняли снова и снова одни и те же куски, и я размечала ее заодно со всеми. Мычала что-то себе под нос, вполголоса, на октаву ниже, и никому до этого не было дела. Всякий раз, когда мы доходили до моей арии, режиссер говорил: «А тут нам Мюзетта что-нибудь изобразит, ладно, деточка? Пропускаем, идем дальше. Время, время!»

Было нетрудно делать вид и даже самой верить, что все в порядке. На репетициях я держалась развязнее, чем обычно, пожалуй, даже слишком в этом усердствовала, излучала самоуверенность, и все покупались. После репетиций мы шли в паб, и я погружалась в раскаленную атмосферу кровосмесительного театрального братства, где собственно пение отходило на второй план. Зато все обсуждали, кто на кого запал, отпускали шуточки, понятные только в узком кругу, ругали режиссера в его отсутствие и лебезили перед ним, когда он был с нами. Пьянка частенько затягивалась допоздна, до спектаклей было еще далеко, так что можно было не осторожничать и кутить в свое удовольствие, но я всегда уходила где-то в середине вечера, чтобы успеть побыть с Максом. С тех пор как я переехала, он стал со мной ласковее, все время хотел увидеться, хотя по-прежнему никогда у меня не оставался: не думал, что квартирка настолько студенческая, говорил он. Так или иначе, я с радостью жертвовала ради него очередной пьянкой. Как-то Фрэнки поинтересовался, куда я так спешу, а когда я объяснила, сказал: «Ах, вот оно что! А я его видел, помнишь? Старик…» – и улыбнулся мне самой невинной из своих улыбок, так что я сама удивилась, как сильно меня задели его слова. На следующее утро он назвал меня гулящей, потому что я забыла взять смену одежды и явилась на репетицию в том же, в чем была накануне. Я прикинулась смущенной, пыталась подхватывать шутки, которыми вчера они обменивались в пабе без меня, хотя не очень понимала, в чем соль, но тут режиссер велел всем заткнуться, мол, хватит галдеть, как мамаши на площадке, а ну марш на сцену – и опять пошло-поехало. Я не пела. Прошло уже две недели после того прослушивания, а я