Розовая Рубашка поставил посреди комнаты стул и уселся на него.

– Хорошо, – сказал Главный. – Давайте прогоним эту арию. И когда будете петь, импровизируйте. Действуйте по наитию. Почувствуйте себя Церлиной.

Пианистка заиграла вступление, и, когда я начала петь и почувствовала, как дрожат ноги и трясется голос, мне внезапно стало море по колено. Я была на грани истерики, настолько это было плохо, и подумала: все равно хуже уже некуда. Розовая Рубашка смотрел на них, не на меня, и я видела, как они усмехаются, и подумала: хотите – так получайте. Они желали посмотреть, что я буду делать, думали, что я заробею и буду стоять столбом, и это само по себе будет смешно. Ведь эта ария – сплошной секс, Церлина соблазняет Мазетто, и вот мы уже почти дошли до места, где она поет: «У меня есть прекрасное лекарство для тебя, Мазетто. Я всегда ношу его с собой, возьми же его, вот оно, вот оно, слышишь, как бьется – потрогай!» Так прямо и сказано. Она предлагает Мазетто схватить ее за грудь. Мужики хихикали, как школьники, а Розовая Рубашка по-прежнему не смотрел на меня, все ухмылялся своим товарищам, и я уселась ему на колени. Кто-то присвистнул. Я схватила его за голову и развернула лицом к себе. «Слышишь, как бьется – потрогай!» Я взяла его руку и прижала к своей груди. Мое сердце – бум-бум-бум – заходилось под его ладонью. Он осклабился, в нос мне ударил запах перегара, и у меня возникло чувство, внезапное, безумное чувство, что я способна на любую выходку – в точности как прошлой ночью, когда Макс навалился на меня. Это будоражащее, пугающее, безбашенное: «Черт! Это что, я? Что я, черт возьми, натворила?» А потом – кровь на его лице. Как он схватился за щеку. Как смотрел на меня. Вот и теперь я впала в такое же состояние – готова была вытворить все что угодно. Влепить ему пощечину. Впиться ногтями в щеку, вогнать их в самую мякоть. Поцеловать его. Прокусить ему губу и ощутить острый привкус крови на языке.

Розовая Рубашка вскрикнул:

– Ай! Твою мать!

Он отлепил от себя мои пальцы. Я и не заметила, как крепко в него вцепилась. На тыльной стороне его ладони зияли глубокие зарубки от моих ногтей. Никто больше не смеялся.

Я вскочила, хотя музыка еще звучала.

Глава четырнадцатая

Вернувшись домой, я уже надела пижаму и забралась в постель, как вдруг вспомнила, что у меня сегодня репетиция. Я полезла за телефоном. Четыре пропущенных от режиссера и два от Фрэнки. Я написала обоим: мол, заболела. Ни тот ни другой не ответил. Я свернулась калачиком под одеялом.

У меня и раньше бывали неудачные прослушивания – как у всех. Я забывала слова. Жюри грубило или смотрело на меня как на пустое место. Я фальшивила или пыталась брать высокие ноты, которые должны ошеломлять слушателей, но получался пшик. Бывали прослушивания, когда на середине арии мне хотелось убежать. Бывали прослушивания, когда я вылетала из здания и начинала рыдать. Но страха, такого страха не было никогда. Где-то по пути в ту комнату я споткнулась, потеряла опору и с тех пор все падала и падала. Мне жутко было даже представить себе, что я еще когда-нибудь открою рот и запою.

Наверное, я заснула, потому что внезапно обнаружила себя в гримерке. Мне вот-вот выходить на сцену, а я не могу вспомнить, в какой опере пою. Меня вызывают по громкой связи. Я не разогрелась, но пытаюсь начать петь, открываю рот, втягиваю воздух, и – ничего. Тишина, полная тишина. Я пытаюсь мычать. Пытаюсь сделать губную трель. Но не могу издать ни звука. Тут я проснулась, за окном было уже темно. В горле пересохло – не сглотнуть, простыни влажные от пота.

На часах было почти шесть. Мне написала Лори: мол, надеюсь, прослушивание прошло хорошо. Ночевать не приду, увидимся завтра. Было сообщение и от режиссера: «Надо предупреждать ЗАРАНЕЕ». Я подумала: может, позвонить Анджеле, рассказать о случившемся, но она, наверное, по-прежнему на меня сердится. Кроме того, я и так знаю, что она скажет. «Ну что ж, у всех бывают неудачные дни, нужно извлечь из этого урок и двигаться дальше». А если я пожалуюсь на их поведение, она ответит: «Так нечего скромничать и стесняться, Анна. Не та у нас сфера! На это просто нет времени». Она будет права, и лучше мне от этого не станет.

Я позвонила Максу. Он взял трубку после двух гудков.

– Анна? Я на работе.

– Я знаю.

– Что-то случилось?

– Мы можем увидеться? Сегодня вечером?

– Да в чем дело-то? – произнес он нетерпеливо, даже сердито. – Что случилось?

Почему-то я вообразила, что он все бросит и примчится. Окружит меня любовью, сочувствием и лаской, и в его объятиях, под звуки его голоса я расслаблюсь и успокоюсь.

– Мне очень плохо, – проговорила я. – Прослушивание прошло ужасно. Я просто хочу тебя увидеть.

Я слышала, как он говорит что-то мимо трубки, и засомневалась, слушает ли он меня вообще, но он сказал:

– Ладно, понял, что-нибудь придумаем. Я тебе напишу, когда разберусь с делами, ладно? Тогда и приезжай.

– А может, лучше ты ко мне? Лори дома нет.

Пауза.

– Пожалуйста, – пробормотала я. – Мне так паршиво.

– Скинь свой адрес, – бросил он и отключился.

Два часа прошло в ожидании. У меня мелькнула мысль: может, попробовать прибрать? – но разбросанные вещи в основном принадлежали Лори, а еще мне даже хотелось, чтобы он увидел мое жилище в самом непрезентабельном виде. Какое отвращение отразится на его лице, когда он перешагнет через валяющиеся на полу трусы Лори! Эдакий извращенный способ надавить на жалость.

Зазвонил телефон, Макс сказал, что подъехал. Я спустилась, открыла дверь, и он поцеловал меня холодными губами.

– Легко нашел дом?

– Конечно. Я приехал на такси.

Он разделся, повесил пальто на крючок у двери и представился Мил, которая как раз была на кухне. К этому его качеству я всегда относилась с восхищением, даже с завистью: в любых обстоятельствах он вел себя как ни в чем не бывало, с естественной непринужденностью. Они перебросились парой фраз о доме, о районе. Я неловко переминалась с ноги на ногу, сказать мне было особо нечего; потом Мил предложила нам перекусить, но он сказал: «Анна не очень хорошо себя чувствует, не будем вас стеснять», – как будто гость здесь я, а не он.

Мы поднялись ко мне в