В самом центре сидел четвертый член жюри, широко раздвинув ноги, растолкав остальных по углам. Он посматривал то налево, то направо и улыбался. Как я узнала из «Гугла», это был Главный.

– Здравствуйте, – пробормотала я. – Прошу прощения. Я стучала, стучала… Можно?

От одного взгляда на меня то, над чем они хохотали, стало еще смешнее – видимо, наличие зрителей их распаляло, – и я забеспокоилась, что дело в моем наряде или, того хуже, что тут нет звукоизоляции и они слышали, как я распевалась. Я уже готова была сказать: извините, мне что-то нехорошо, уже готова была к тому, что меня выгонят, но тут Главный сказал: «Вы Анна? Заходите, заходите», и мои ноги сами собой сделали несколько шагов вперед.

– Вы уж их извините, – сказал Главный. – Они просто… просто…

Он не смог договорить и захихикал, как ребенок.

Помещение было странной формы, мне негде было расположиться, и я встала чуть дальше, чем надо, от рояля и чуть ближе, чем надо, к жюри. Поздоровалась с пианисткой, и она улыбнулась мне, словно говоря: сочувствую, не повезло, ну, что поделаешь.

Члены жюри попытались успокоиться. Расстегнутый закусил тыльную сторону ладони. Разутый старался глубже дышать. Розовая Рубашка сам от смущения порозовел. И только Главный смотрел прямо на меня и хохотал в открытую, по его щекам текли слезы. Мне захотелось спрятаться.

– Партия? – спросил он.

В горле у меня пересохло. Заговорить удалось не с первой попытки.

– Церлина.

– Ага, хорошо, – сказал он. – Итак, Анна. Начнем с «Batti, batti», и вот что…

Он хрюкнул от смеха, достал платок, высморкался и вытер глаза.

– В общем, вы это, пойте свою арию, ладно? И, в общем – ха-ха – ну это – вы, когда петь будете, на меня смотрите, ладно? А я буду вот так руками, ну, как это, махать, что ли…

Он потряс руками, показывая, как будет это делать. Остальные прыснули.

– А вы, ну, смотрите на руки, я буду вам показывать, чего от вас хочу, понятно?

– Извините, я не совсем… Вы будете дирижировать, правильно я поняла?

– Нет, я как бы вам подсказывать буду, как бы играть. Ладно? Если я поднимаю руки повыше, вот так, значит, я хочу, чтобы вы были, ну это, поразвязней как бы. Ну просто, понимаете, я хочу посмотреть, как вы улавливаете мои указания, ладно? Проявите творческий подход.

– М-м, хорошо, – пробормотала я. – Постараюсь.

Прослушивания всегда неестественны. Жюри всегда сидит слишком близко, в помещении слишком светло. На это не нужно обращать внимание. Надо очень ясно представлять себе сцену, которую разыгрываешь, сделать ее как можно реалистичнее. Но я не могла. Я все смотрела на Главного, на его холодные голубые глаза и неприкрытое веселье на лице, а между тем пианистка взяла первый аккорд – он донесся откуда-то издалека. Главный рубанул рукой воздух, показывая, что пора вступать. Пианистка взяла тот же аккорд во второй, в третий раз. Я стояла как вкопанная. В голове у меня была тишина.

Вот теперь они смеются надо мной. Без сомнения. Не вообще смеются, а именно надо мной.

Я повернулась к пианистке.

– Простите, пожалуйста, – сказала я. – Не могли бы мы начать еще раз?

Она опять взяла начальный аккорд, и на этот раз я вступила, но страх никуда не делся. Обычно он проходит. Обычно он проходит, когда начинаешь петь и понимаешь, что все идет хорошо, но в этот раз все шло нехорошо. Голос у меня был тонкий, липкий и волокнистый, словно сахарная вата. И чем больше я старалась сбить его поплотнее, тем больше он рассыпался.

Что, если я не виновата?

Я часами отрабатывала эти фразы в репетиционной.

Что, если это все его вина?

Долгие часы я конструировала мольбы Церлины, ее стенания и упреки. Какая за ними мотивация, почему меняется настроение? Но теперь я смотрела на Главного, и он транслировал какие-то совершенно другие идеи, и чем усерднее я старалась следовать его указаниям, тем более неуправляемым становился мой голос – уплывал куда-то под потолок, словно выскользнувший из рук шарик с гелием.

Кое-как проковыляв через вступительные слова, я нырнула в арию. Главный так неистово размахивал руками, словно я целая группа симфонического оркестра, которая играет вразлад и не попадает в ноты, и концерт вот-вот закончится катастрофой. Комната становилась все меньше. Пот струился за ворот, щипал лоб. Стены сближались, давили со всех сторон. Они сплющивали мне голову, сжимали легкие, норовили выдавить из меня все внутренности, а члены жюри сидели на диване где-то далеко-далеко, смотрели и смеялись, потому что это и вправду умора – ха-ха-ха – смотреть, как человека выворачивает наизнанку. На каждой ноте я думала: хватит, надо заканчивать, срочно заканчивать, сию секунду, извиниться и уйти, – но нельзя просто так взять и закончить, нельзя, так не принято, что бы ни происходило, нужно держаться так, словно все в полном порядке, и как ни в чем не бывало продолжать. И вот мы добрались до конца арии, и мне почти не хотелось, чтобы она заканчивалась – ведь едва смолкнет музыка, мне придется что-то говорить или они мне что-нибудь скажут, и еще неизвестно, что хуже.

Пианистка даже проигрышем не озаботилась. Остановилась вместе со мной. Никто не двигался. Никто не говорил ни слова.

Я сглотнула. Язык не умещался во рту.

– Сп-пасибо, – прошелестела я и сделала шаг к выходу.

– Погодите минутку! – окликнул Главный.

Я повернулась к нему.

– У Церлины ведь еще одна ария есть, – сказал он. – Ее вы приготовили?

– М-м. Да. Приготовила.

– Хотелось бы и ее послушать.

Я подумала: да он издевается! Разворачивайся и уходи! Но услышала свой голос, который произнес: «Хорошо». Потому что так принято. Пока он дергает меня за ниточки, я должна плясать.

– Главное, что нам интересно в этой арии, – проговорил он, – это как вы держитесь на сцене. Вот расскажите, о чем в ней поется?

– Ну, Дон Жуан только что избил Мазетто, – пробормотала я. – Это жених Церлины, в смысле мой. И я пытаюсь его утешить, ну, как-то подбодрить…

– Ага, – ухмыльнулся Главный. – Можно и так сказать. Так вот, мы вас попросим выбрать одного из нас в качестве партнера и разыграть сценку. Кто будет вашим Мазетто?

– Простите?

– Мы всех Церлин просили это сделать, – пояснил Расстегнутый.

– Понятно…

Я окинула глазами диван. Вспомнила смущение Розовой Рубашки и указала на него.

Остальные загоготали и заулюлюкали.

– Не может быть! Опять! – завопил Разутый.

– Каждый раз! – воскликнул Расстегнутый.

– Что в нем