пели в постановках этой компании? Может, вы музыкального директора знаете? Режиссера? Репетитора? А кого знаете? В каких компаниях пели? В Лондоне, я имею в виду. И кстати, кто ваш преподаватель?

Она внимательно выслушала все мои ответы, покивала и отвернулась. Достала щетку и провела ею по своим длинным светлым волосам, перекинула их сначала на одно плечо, потом на другое, то так, то эдак, пытаясь решить, как ей больше идет. Пробежалась пальцами по ярко-красным губам, осмотрела в зеркальце зубы и улыбнулась. Сняла кроссовки, взяла тканевую сумку – на ней было напечатано название оперного фестиваля – и извлекла лабутены: лакированная кожа, высоченные каблуки и в то же время – неоспоримая элегантность. Поднялась, вдела в них ноги и снова села, открыла ноты. Меня она ни единым взглядом больше не удостоила.

– Анна? – В дверь просунула голову женщина, которая меня впустила. – Репетиционная освободилась. Проходите, будьте любезны.

Я поднялась вслед за ней на второй этаж.

– Вот сюда, – сказала она. – Я позову вас, когда все будет готово.

Помещение было маленькое и все в цветочках – цветочки на обоях, цветочки на диване, цветочки на занавесках. Было очень жарко. Я сняла свитер. Внизу я этого не почувствовала – липкого пекла, вечно царящего в стариковских домах, пекла, без которого не согреться тем, кто уже еле шевелится, – как ящерицам не выжить без специальных ламп.

Я подошла к окну. Ландшафтный дизайн, в глубине сада виднеется сооружение, похожее на бассейн. Я никуда не торопилась. Мандраж, который всегда бывает перед прослушиванием, уже должен был охватить меня, но почему-то этого не происходило. Я стояла, смотрела на неправдоподобно зеленую лужайку, на породистую кошку, крадущуюся по садовой ограде. Пару недель назад Макс заявил, что искусство далеко не так важно для страны, как политика. Я попыталась объяснить, почему, с моей точки зрения, это утверждение спорное, и он ответил: «Но ты же явно не права, Анна. Сомневаюсь, что ты действительно в это веришь. Артист делает то, что делает, в первую очередь потому, что хочет этого. В основе лежат вполне эгоистические желания, ведь так? Эдакая самовлюбленность. Ты говоришь: я заслуживаю большего. Ты говоришь: я хочу жить другой жизнью. Да, окружающим это, может, и приносит какую-то пользу, но ведь она вторична, правда, по отношению к твоим собственным желаниям?» Я обиделась, а он сказал: «Я думал, мы рассуждаем чисто теоретически, лично тебя я не имел в виду, и вообще нельзя быть такой легкоранимой».

Я вспомнила об этом сейчас, стоя у окна и глядя в сад. В голове всплыли его слова, и я подумала: а ведь он прав. Все это не представляет никакой важности. Маленькая компания. Маленькие спектакли в зальчике над пабом. Пафосная ислингтонская публика, которая приходит, чтобы выпить вина в антракте, а потом сказать: «Ах да, мы видели». Я не уверена даже, так ли это важно лично для меня. Какая-то нелепица, честно говоря, – пробоваться на роль, за которую мне же еще придется заплатить. Я представила себе его лицо, когда скажу ему об этом. Он будет в недоумении: «Но разве это не они должны платить тебе? Ты же вроде говорила, что это хорошая компания? В чем тогда смысл?»

Мне не сказали, сколько времени у меня в запасе, наверное минут двадцать, и осталось уже не очень много. То, что я не распеваюсь, доставляло мне странное удовольствие. Извращенную радость, что я такая нехорошая девочка. Так бывало в детстве: когда учительница велела нам вылезать из бассейна, я ныряла, задержав дыхание, смотрела, как надо мной нависает ее колышущийся силуэт, и знала, что огребу по полной. Между ног пробегала приятная судорога, но тогда я не знала, что это за ощущение, – оно мне просто нравилось. Я посмотрела на часы. Прошло десять минут. Времени мало.

Я встала перед зеркалом, бросила ноты на пианино и начала распеваться. Едва открыв рот, я пожалела, что не заехала в консерваторию, не подготовилась как следует, а только зря потратила время, копаясь в его барахле в поисках доказательств – каких, черт побери, доказательств? Доказательств чего? Я ведь и сама не знаю. А теперь я устала, голос неповоротливый, как здоровенная бандероль, которую никак не удается пристроить под мышкой. Я окинула взглядом свое отражение в зеркале и вдруг ясно увидела, что каблуки слишком высокие. Вчера они такими не казались, а теперь это сразу бросилось в глаза – слишком высокие, без сомнения. Полная безвкусица, особенно с этим платьем, придется, несмотря на жару, опять надевать свитер. Как же мне далеко до той девушки внизу! Вот она одета как следует, и в ней самой чувствуется монолитность и завершенность, она – единое целое, а я скроена из разных кусочков, не сочетающихся между собой.

Я пыталась распеться, но по-прежнему была не в голосе, а где-то вне его. В очередной раз посмотрев на свое лицо, я увидела огромные черные глаза и поняла внезапно с ужасом, что боюсь. И это не было обычным актерским волненим, которое в итоге оборачивается на пользу, от которого подпитываешься энергией, – это был страх. Всеобъемлющий, осязаемый, хоть беги. Он пронизывал меня насквозь. Парализовал горло, словно чьи-то руки сдавливали шею. Что-то во мне надломилось. Нота распалась, раскололась надвое, я запнулась, осеклась – и остановилась.

Раздался стук в дверь, в репетиционную заглянула женщина.

– Вас ждут, – сказала она.

Давно она под дверью стоит, интересно? Сердце колотилось в горле, высоко-высоко, и мне казалось, что если я открою рот, то просто выплюну его.

– Они вон за той дверью, – сказала она. – Постучите и подождите, вас позовут.

Я постояла под дверью секунду, сделала вдох, потом постучала – никто не отозвался.

Я постучала снова, подождала. Ни звука.

Я постучала в третий раз и тут заволновалась, что меня просто не слышат, поэтому толкнула дверь и вошла.

Помещение было небольшим. Немалую его часть занимал рояль, застеленный покрывалом и заваленный нотами. У противоположной стены стоял диван, на котором сидели четверо мужчин – они казались слишком большими для этой комнаты, словно взрослые, пытающиеся втиснуться в детский игровой домик. Все они были в костюмах, но один уже успел снять галстук и расстегнуть несколько пуговиц, а другой разуться. Носки у него были разные.

Тут я поняла, почему никакого «войдите» так и не услышала. Члены жюри были не в состоянии вымолвить хоть слово. Они помирали со смеху.

Разутый сидел, уронив голову на колени и переплетя пальцы на затылке, плечи у него тряслись.

Расстегнутый размахивал галстуком над головой на манер лассо и