Когда я открыла глаза, Макс лежал на кровати, а я по-прежнему стояла на коленях, упершись ладонями в стену и прижавшись к ним лбом. Я чувствовала, как пульсирует кровь в шее. Я положила руку себе на горло. Попыталась сглотнуть и закашлялась.

– Зачем ты так? – прохрипела я.

– Что значит зачем? Ты же сама захотела.

Я попыталась что-то сказать, но не смогла.

Он коснулся моей спины. Взял за руку, притянул к себе. Погладил по голове. Мгновение мы оба молчали, а потом он сказал:

– Я думал, ты этого хочешь. Разве ты не хотела? Анна? Ты этого не хотела?

* * *

В выходные должен был состояться спектакль по пьесе Мил, и ее мама приехала в Лондон, чтобы на нем присутствовать. До дома они добрались во второй половине дня. Поскольку они уже успели пообедать в «Делоне» и пройтись по магазинам, Мил была навьючена пакетами с одеждой, которую накупила ей мама. А еще ей, видимо, сделали пересадку личности, потому что она резко превратилась в Амелию, расточающую светские улыбки и отнюдь не бунтарские суждения.

Мы все сели пить чай с ее матерью. Рассказывали, как нам нравится этот дом, спасибо большое, что пустили пожить. Обсуждали, сколько в Лондоне туристов и как трудно в наши дни найти нормальную одежду, не потратив целое состояние. Съели какое-то невероятно натуральное печенье, немного поговорили о выпечке, а потом отправились на автобусе в театр.

Пьеса была о том, что все женщины – жертвы, особенно те, которые жертвами себя не считают, и все актеры на сцене были одеты в разные оттенки болотно-серого. Мне было трудно сосредоточиться на действии, так как Лори стискивала мою коленку каждый раз, когда ей становилось смешно, а смешно ей было почти постоянно. Спектакль шел полтора часа без антракта, после него все собрались в фойе. Раскладной столик, теплое белое вино в бумажных стаканчиках.

В фойе тусовались подруги Мил, которых я помнила по новогодней вечеринке: все коротко стриженные, в свитерах и больших очках. Сбившись в стайку, они обсуждали какого-то парня, знакомого одной из них по университету, который сделал себе громкое имя в театре. Он написал пьесу для одного актера, в ходе которой преображался в совершенно карикатурную женщину: мини-юбка, шпильки, парик с косами, нарумяненные щеки и ярко-красные губы. Половина собравшихся ругали его на чем свет стоит, включая Мил, которая даже создала петицию против того, чтобы этот спектакль перекочевал с альтернативных площадок в театр, а когда ее затея провалилась, попыталась организовать протестную акцию на премьере. Она утверждала, что сам этот прикид, по существу, женоненавистнический и автор, будучи белым мужчиной, принадлежащим к привилегированному классу, не имеет никакого права наживаться на деконструкции гендера. Другая половина ругала Мил и компанию, утверждая, что они пропагандируют нормативные установки и отрицают его право на свободу самовыражения. Страсти накалялись.

– Ну он же гей! – говорила одна.

– Да это он так говорит, но он учился в Итоне, а значит…

* * *

Мы с Лори отошли в сторонку, чтобы выпить еще вина.

– Тем временем, – сказала она, когда спорщицы уже не могли нас услышать, – мужчины посмеиваются в кулак. Пока женщины грызутся между собой, они создают настоящий театр.

Потом она спросила:

– Ну что, как ты? Получше?

Прослушивание было во вторник, и с тех пор на репетициях я ни разу не была. Стоило подумать о пении, и я тут же вспоминала, как эти мужики надо мной потешались, вспоминала ту чистую, неукротимую панику – и просто не могла себя заставить петь. Отговаривалась болезнью. Думала, ко мне будут приставать с расспросами, но на репетициях все равно пока в основном занимались первым действием, в котором Мюзетты нет, поэтому режиссер сказал: «Ладно, пускай, но к следующей неделе чтоб поправилась!» И все. Я подолгу гуляла без всякой цели, иногда шла на юг – мимо тихих георгианских особнячков к модным барам на Аппер-стрит; иногда на север, где в витринах турецких ресторанов выставлены подносы с маслянистым пловом и рагу из белой фасоли, а на серых тротуарах перед продуктовыми магазинами пестреют ящики ярких фруктов. Я пыталась сфокусироваться на ощущении асфальта под ногами, воздуха в легких. Загнать себя к концу дня и не думать.

– Ну, вроде того, – отозвалась я. – Мне кажется, я правильно сделала, что взяла перерыв. Я в последнее время чересчур много на себя взвалила – думаю, в этом все дело.

– На завтрашний вечер какие планы? Дома посидишь?

– М-м, нет, честно говоря, завтра меня там уже не будет, – пробормотала я.

Коллега Макса согласился сдать мне квартиру, но я несколько вечеров подряд никак не могла застать Лори дома и поговорить с ней.

– У меня, м-м, новости, – сказала я. – Я, в общем… жилье себе нашла.

Она уставилась на меня, а потом сказала:

– Понятно. Давно?

– Недавно. Пару дней как. Хотела тебе сказать…

– Ну, считай, что сказала.

– Квартира уже свободная, поэтому я, наверное, завтра перевезу туда вещи. Ну, раз уж выходные и все такое.

– Ну да. Само собой. И где это?

– Фаррингдон.

– Полагаю, без него тут не обошлось?

– Ну да, вроде того.

– Само собой, – снова сказала она.

– Ты сердишься? Я думала, ты обрадуешься. В твоем распоряжении будет теперь целая комната!

Этот аргумент казался мне разумным. Макс приводил его несколько раз, когда я жаловалась, что боюсь ей говорить.

– Ну да, – отозвалась она. – Да, ты права. Я рада. Пойдем-ка обратно к девчонкам.

И она двинулась прочь.

Я внезапно разозлилась. Какое право она имеет вести себя так, будто я совершаю дурной поступок? И я решила: пойду-ка я домой, дам ей понять, что она ведет себя как ребенок. Я подошла попрощаться.

– Но ведь говорить, что все дело в сексе, неправильно, – разливалась Лори. – Конечно, посредством секса мужчины демонстрируют нам свое презрение, но не в этом суть. Это симптом, а не первопричина. Если мы добьемся, чтобы мужики перестали лапать нас на работе, разница в наших зарплатах никуда как по волшебству не денется.

– Я пойду, – сказала я.

Она обернулась, и на мгновение мне показалось, что она сейчас скажет: тогда и я с тобой. Мне этого очень хотелось. Но она бросила только: «Окей, пока» – и отвернулась.

* * *

Я вытащила свои чемоданы из шкафа в холле и пошла наверх, намереваясь наконец заняться сборами. У меня было такое чувство, будто я только и делаю, что распихиваю свое добро по коробкам и снова вынимаю. Чем чаще я собирала и разбирала вещи, а потом пыталась