Он сел на край кровати, и тут дочка спросила:

– Пап, а когда у нас получится сюда вернуться? До лета еще далеко. Может, в марте, на весенних каникулах?

Гитара как-то сразу оказалась не к месту, играть расхотелось.

– Почему нет? Можно и весной вырваться.

– Круто! – Он ощутил аромат ее зубной пасты, которая пахла жвачкой. – Тетя Альма говорит, что весной зарождается жизнь. Появляются на свет собачки, лошадки, цыплята. Я так люблю малышей! Здорово, наверное, когда по тебе ползают щеночки.

Бакстер ударил по струнам, и аккорд эхом отозвался в душе. А если лжи во спасение не существует? Нет никакой серой зоны, а есть только черное и белое, ложь и правда?

Нет, нельзя снова ее обмануть и сказать, что они возвращаются домой из-за работы, как нельзя скрывать и то, что поместье продается. Гитара в руках подействовала, как сыворотка правды, похлеще, чем «Афиладор».

Если он действительно хочет стать по возвращении домой другим человеком, тогда и поступки должны стать другими. Хватит ограждать Мию от жизни.

Не сомневаясь, что поступает правильно, Бакстер сказал:

– Солнышко, мне больно тебе об этом говорить, но, похоже, поместье выставлено на продажу. Возможно, в следующий раз навещать всех придется в другом месте.

Мия застыла.

– Что?

– Понимаю, все это… очень грустно. Но жизнь идет своим чередом.

Мия надула нижнюю губку, и его сердце сжалось. Конечно, дом всего лишь объект недвижимости, однако это место вдохнуло в нее новую жизнь. Возможно, Мия видела в нем не только дом, где собирались испанские родственники, но и место, где продолжала жить ее мама.

– То есть мы сюда никогда не вернемся? – Еще чуть-чуть, и она заплачет.

– Похоже на то. – Бакстер лихорадочно думал, как бы смягчить нанесенный дочке удар. Когда-то он обещал Мии, что, едва дела на работе наладятся, они непременно заведут щенка. Может быть, хоть эта новость заставит ее улыбнуться…

С другой стороны, пытаясь заткнуть дырку в тонущем корабле щенком, Бакстер лишь распишется в собственном бессилии, словно маленькая собачка со смешными ушами способна решить все их проблемы. Тогда уж можно посадить оливковое дерево на заднем дворе в Гринвилле и начать печь тортильи, как у Эстер. И вообще, чего мелочиться, лучше сразу установить в гостиной картонные фигуры Альмы и Эстер в полный рост.

И это он еще не поделился самой печальной новостью – о болезни Эстер. В чем тогда искать спасение?

Бакстер погладил дочку по волосам.

– Мне тоже очень грустно. Я, как и ты, мечтал вернуться сюда. Но не важно, куда они все переедут, мы обязательно их отыщем и навестим. Как ты на это смотришь?

Мия сидела с опущенными плечами.

– Хорошая идея.

Бакстер ущипнул ее за щеку.

– Ты сильная девочка. Намного сильнее меня.

– Ага, – ответила она безразличным тоном.

– Так и есть, – сказал Бакстер, убирая руку от ее лица. – Как насчет песенки на ночь?

Мия еле заметно кивнула.

– Угу.

Песенки – это единственное, что у него в жизни получалось хорошо. Правой рукой он поймал нужный ритм и стал наигрывать старую мелодию. Мысли его при этом блуждали где-то далеко.

Что подумает Мия, если узнает, что он поцеловал Альму? Или что он испытывает к Альме чувства? Чувства к сестре Софии!.. Он не признается в них под страхом смертной казни. Хватит и того, что обо всем догадалась Эстер.

Когда Мия зевнула, Бакстер начал петь «Песенку единорога», из последних сил держась на припеве:

Наша Мия засыпает,

О бабочках она мечтает.

Хорошо с утра проснуться,

Маме, папе улыбнуться.

Наконец, Мия уснула. Первый раз эту песенку они исполнили вместе с Софией. «Хорошо с утра проснуться, маме, папе улыбнуться».

А они есть у ребенка, мама и папа? Или есть только окончательно павший духом отец, который обманул ожидания жены и дочери? И какая роль отведена Софии? Где она? В этой комнате? Сегодня он ее присутствия не ощущал. Они с Мией остались вдвоем.

Не выпуская гитару из рук, Бакстер какое-то время смотрел на спящую дочь. Альма в свою комнату еще не поднялась, и встречаться с ней желания у него не было. Он не хотел обсуждать болезнь Эстер и продажу имения. Он не хотел притворяться, что все отлично и что он не нашел запись, доказывающую преступления ее брата. Не хотел делать вид, что не забронировал номер в мадридской гостинице, чтобы сбежать из имения пораньше.

Грудь Мии вздымалась и опускалась в такт дыханию. Он смотрел на ее красивое лицо, дороже которого не было в целом мире. За что ей все эти страдания? О чем думает бог? Бакстер ударил по струнам и запел:

– Ты отнимаешь все, ты отнимаешь все…

«Что я делаю?» Он оторвал пальцы от струн.

– Что со мною происходит? – спросил он пустоту.

Бакстер взял минорный септаккорд.

– Что со мною происходит? Прошу, ответь, услышь меня.

Он помолчал, словно все еще надеялся услышать ответ.

– Со мною что-то происходит, хотя давно понятно что.

Бакстер дотронулся до выглядывающего из-под одеяла большого пальца ноги Мии. Что их ждет? И в силах ли он что-либо изменить?

Он снова коснулся струн, точно искал в них ответ или подсказку, надеясь, что нужные слова вот-вот придут.

И они пришли… Слова Эстер, которые она сказала ему сегодня.

– В моем возрасте нет смысла притворяться, – пропел он тихо.

И вдруг словно черно-белая пелена слетела с глаз. Как будто сковывавшие тело цепи, наконец, пали. Внутри что-то проснулось, и слово «правда» вырвалось наружу, прозвучав неожиданным откровением. Сегодня, когда Эстер умоляла его не говорить Альме о записи, Бакстер точно в зеркале увидел, на какую опасную дорожку может завести ложь. Его осенило. Сказав только что Мии правду, он наконец разорвал порочный круг.

«Больше никаких секретов. Никогда».

Перед глазами замелькали воспоминания. Затем Бакстер подумал об Альме, и, словно по мановению волшебной палочки, появились строки.

– В этом мире иллюзий полюбил я тебя, но не знал, что ты тоже видение. – Слова и мелодия рождались сами собой. Кто-то играл вместо него, а Бакстер лишь отдался на милость нового господина, стал марионеткой для величайшего из композиторов, который в это мгновение смотрел на него сверху.

Когда песня закончилась, шлейф от стихов все еще висел в воздухе. Бакстер вдруг ясно увидел всю картину. После смерти Софии, можно сказать, он и не жил, очутившись в ловушке созданного собственным воображением мира. А Альма… она была