сказать ему… Да, мол, тот самый Алёша, который учился с вами, он и есть её, Любин отец… А почему бы и нет? Разве то, последнее, что сделал в своей жизни Алёша, разве это недостойно самой светлой памяти?

Нет, не сказала она об этом. Тётя Поля опередила, всё объяснила, всё поставила на свои места, и теперь он знал и как плутали они тогда, как прятались по кустам от немецких самолётов, и про Алёшу тоже, про то, как погиб он…

— А дочку эту, — дождалась, когда Люба выйдет из-за стола, уйдёт в другую комнату, — она себе аккурат в той малине и нашла. — Тётя Поля посмеивалась, отмахивалась от Нади, которая всё пыталась остановить её. — И нечего, нечего на меня брови-то хмурить! — Она вовсю старалась расположить гостя к Наде. — Пусть всё про нас знает, не чужой, чай, человек, сам поймёт, коли надо…

Сергей улыбался, подыгрывая захмелевшей тёте Поле, а та всё подкладывала и подкладывала ему на блюдце варенье.

Потом он стал собираться, сообщил, что завтра утром должен быть в Москве. И ещё сказал, что со дня на день будет решаться вопрос о его переводе в Волжск, с повышением по службе.

— Это что же за повышение такое? — полюбопытствовала тётя Поля. — Прежде считалось, ежели повышение, то уж непременно в Москву, а коль оттуда…

Сергей засмеялся, стал объяснять, что у них, у военных, вовсе не как у нормальных людей и что для дальнейшего продвижения по службе люди из Москвы готовы и ещё дальше уехать, а ему, считай, повезло: это ведь совсем рядом.

— Вот и ладно, и хорошо, — подхватила тётя Поля, — и к нам поближе. Другой раз, глядишь, и заглянешь… Чайку с вареньем попить. Варенье-то, вижу, любишь.

И смеялась, старая, и прятала в передник лицо, будто слёзы утирала…

8

Сентябрь пришёл. Аллеи в парке зажелтели от палых листьев, а над озёрами, свинцово-синими, в белых барашках, провисая от собственной тяжести, ходили такие же свинцово-холодные тучи. И солнце, хоть и яркое, но словно остуженное дыханием осени, свежими озёрными ветрами, не грело, не веселило душу.

В тот день тётю Полю в поселковую больницу свезли. Опечаленная разговором с врачом, Надя возвращалась домой. Болезнь, на которую так недвусмысленно намекнули ей, похоже, давно уже мучила тётю Полю. Но до болезней ли, до лечения ли ей было. Может, тем и жила, тем и держалась, что не сидела сложа руки, что все эти годы, и здесь, в Лугинино, и в Тетюшах, в эвакуации, — никто никогда не просил её, ни нарядов, ни распоряжений не давали и приказов на стенку не вывешивали — тащила все мыслимые и немыслимые тяжести, какие жизнь наваливала и наваливала ей на плечи. Будто проверить хотела: неужели и это сможешь, неужели и на этот раз устоишь, не согнёшься, не попросишь, чтобы пожалели? Не просила, не жаловалась — тянула.

— А я, как наша Машка, — бывало, говорила она, — ей нагрузи, она даже не оглянется, знай тянет свой воз. Вот такая она была. Ты ей только слова хорошие говори, она тебе и в гору и под гору. Вот и я тяну, пока тянется, а как встану…

Вот и снова осень пришла, ещё год, считай, пролетел, а Надя и не заметила. Подумала печально: не успеешь оглянуться — и бабий век… Успокоиться бы, а она туда же — в студентки опять подалась, в заочницы.

Как-то приехала в город, в полдня управилась с делами, время до поезда оставалось. Хотела сходить в кино — трофейный фильм как раз шёл «Девушка моей мечты», — но возле кассы толпилась уйма народу, и Надя повернула назад. Шла по набережной, не зная, не думая, куда и зачем идёт, миновала городской сад, вышла на центральную улицу с гремящими трамваями, а отсюда ноги будто сами понесли её — всё дальше и дальше, и она не удивилась даже, когда, повернув ещё раз-другой, увидела неподалёку знакомый двухэтажный дом — четвёртый от края — и лавочку у подъезда. Это сначала сбило с толку её: тогда, в тот приезд, — она хорошо это помнит — никакой лавочки здесь не было. Подошла к подъезду и всё поняла: лавочка-то новая, видно, недавно вкопали. «Всё так и всё не так, — подумала, — вот и лавочка опять появилась. По вечерам, наверное, старушки собираются, как и тогда, до войны, сидят, разговоры разговаривают, судят, рядят всех подряд: кто с кем, кто в чём, куда и зачем…»

И вдруг так ясно представилось, как будто это было уже однажды… как выходят они вдвоём из его подъезда — она в своей голубой кофточке с ажурной вставкой, в той самой, в которой тогда в клубе была, а он… Попробовала представить его в штатском — в светлых брюках и в такой же светлой рубашке — и не смогла: всё тот же курсант долговязый, в коротенькой, не по росту, гимнастёрочке, в кирзовых сапогах и без пилотки, стоит рядом и улыбается застенчиво, приглаживая ладонью свою стриженую голову. Вот они вышли из подъезда, и он, раскланявшись со старушками, не очень уверенно чувствуя себя под их любопытными взглядами, взял её под руку. Они идут, а за спиной старушки шепчутся: какая, мол, чудесная пара, и Варвара Васильевна, мать-то Алёшина, сама не своя от счастья ходит. Есть от чего: сразу две радости в дом заявились — сынок живой с войны вернулся и невестку хорошую в дом привёл. Ну, разве это не счастье! А они, взявшись за руки, с трудом сдерживая смех, бегут по улице, боятся опоздать на кинокартину «Девушка моей мечты»…

С минуту посидела на этой лавочке, а как будто жизнь прожила, будто в чьё-то чужое счастье заглянула, которое могло бы и к ней завернуть, да вот обошло стороной. Но, может, и на том спасибо, что всё-таки вспоминается. И так стало светло, так грустно и радостно до слёз от этих коротких минут, что подумалось вдруг: «Жить бы здесь рядом, ходить по этой улице, сидеть на этой лавочке, вот как теперь… И то уже счастье».

Эта мысль, ещё никак не сложившаяся, даже не мысль, а ощущение, желание додумать, досказать себе что-то важное, не оно ли позвало её дальше — с улицы Володарского к Студенческому переулку — тем самым маршрутом, каким когда-то чуть ли не каждый день ходила. Робея, как девчонка-школьница, вошла в знакомый вестибюль педагогического института, без труда отыскала дверь с табличкой «Приёмная комиссия» и заглянула в аудиторию. Всё оказалось проще, чем думала: