Тогда же и другое вспомнил: ту болтовню в спальной, когда расхвастался, заврался перед ребятами, а потом эта драка с курсантом Кудрявцевым… Противно, тошно.

С тем и жил все эти годы и будто тащил через всю войну этот непонятный груз. Как будто он был ему очень нужен…

Потом та встреча на вокзале, возле билетной кассы, разговор в буфете, где он опять не удержался: вёл себя этаким гусаром-женихом. И разговор за столиком, торопливый, пустой какой-то — всё так нескладно, не по делу, ни о чём… Пообещал приехать или написать и вот явился не запылился. Уверен был, что она ждёт, что будет рада, но что-то не видно этой радости.

А тут опять — в который раз — открылась дверь. Светлая девчоночья головка показалась.

— Мам, ты скоро?

И уставилась на гостя настороженными глазами.

Он оглянулся — час от часу не легче! — перевёл взгляд с белокурой девчонки на Надю. Сказал в полном недоумении:

— Такая большая…

Сбитый с толку этим «сюрпризом», он не сразу пришёл в себя, что-то ещё говорил невпопад, а Наде даже весело стало, она словно сказала себе, будто рукой в сердцах махнула: «А, будь что будет!»

— Вот познакомьтесь, — обратилась она к Сергею, — это моя Люба. А это, — кивнула она на Сергея, — это дядя Серёжа, папин товарищ… Они вместе в военной школе учились. А вообще, когда входишь в кабинет, надо спрашивать разрешения и здороваться по крайней мере.

— Здрасьте, — почти с вызовом сказала Люба.

А он совсем растерялся. Даже на «здрасьте» не ответил, глядел на Надю недоуменно и тупо соображал: какой ещё папа, какой товарищ?.. И с ещё большим недоумением, потерянно смотрел на неё.

— Пожалуйста, не сейчас, — Надя опередила его вопрос. Тут же предложила: — Может, поглядите, как мы живём. Чаю попьёте на дорожку. У тёти Поли и варенье найдётся.

Он усмехнулся как-то печально:

— Ну, если ещё и варенье!.. А я как раз ехал и думал, угостят меня здесь вареньем или нет? Считайте, что уже угостили.

7

Вечером, прибирая со стола, тётя Поля долго и сосредоточенно молчала и посуду на кухне мыла молчком. А потом, дождавшись, когда Люба наконец уляжется спать, подошла к Наде.

— Ты прости меня, старую, — начала она, — но, видит бог, неспроста это…

— Что именно? — спросила Надя, хотя прекрасно поняла, к чему она клонит.

— А ты будто не поймёшь? Или я совсем уж дура слепая. За столько вёрст на казённой машине… Взять и прикатить! Может, и впрямь скажешь, для того, чтобы чаю со мной, старухой, попить?

— Ты про варенье забыла, — Надя попробовала свести всё в шутку.

— Вот, вот, далось ему моё варенье! Ты лучше послушай, что я тебе скажу… Фантазиями разными голову себе не морочь, не сбивай ни его, ни себя с толку. Вот как заявится снова, так будь хоть поласковей, не отпугивай ты напрочь человека, а то ведь…

Надя поднялась, подошла и прикрыла поплотнее дверь, за которой, лёжа в постели, о чём-то напевала Люба.

— Ты о моих фантазиях заговорила, а сама… Поверь, у него и в мыслях ничего такого не было, и приехал не для того, о чём ты думаешь. Ведь он войну здесь начинал, он же рассказывал об этом…

— О чём рассказывал, — тётя Поля замахала рукой, — об этом я и сама небось слышала. Ты о другом подумай, чего он не сказал.

Надя рассмеялась, подошла к тёте Поле, присев рядом, обняла её за плечи.

— И всё-то ты знаешь, всё-то видишь. Даже чего нет и быть не может.

— Нет, так будет, — настаивала тётя Поля на своем. — И мой тебе совет: не обманывай судьбу, она сама всё скажет, ты только слушай её. — Встала, смахнула в ладонь последние крошки со стола, присела опять на диван, шепнула, как шептала когда-то: — А может, это… на картах раскинем твою судьбу? — Но тут же махнула рукой. — Ох, что-то не верю я им больше. — И замолчала. Сидела, задумавшись, похоже, бродила в своих воспоминаниях по каким-то, ей одной ведомым дорожкам и опять вышла к тому, с чего начала: — А Любовь-то наша, ты видела, ох, девка! Так и ходит, так и ходит кругом возле него! Нужен, нужен ей папка. — Кивнула на дверь. — Ишь, распелась! Чего хоть поёт-то?

Надя прислушалась. Из-за двери, из Надиной комнаты, тихим светлым родничком пробивался Любин голосок:

— «И пока за туманами видеть мог паренёк, на окошке на девичьем всё горел огонёк…»

Была уже полночь. Дождавшись, когда тётя Поля, отгремев на кухне посудой, ушла к себе в комнату, Надя накинула пальто на плечи и вышла в парк. В доме ещё стоял запах его одеколона, он не то чтобы раздражал, но как-то странно тревожил, мешал сосредоточиться. Состояние это, да ещё привязчивый запах одеколона, который оставил после себя Сергей, и заставил её выйти из дому.

Она ходила по парку, по тёмным аллеям, над которыми в негустом сумраке майской ночи, в зеленоватом свечении, будто омытые весенним дождём, плескались чистые звёзды, и повторяла неожиданным мотивом сложившуюся фразу: «Всё так и всё не так». Да, говорила она себе, всё так и было, и этот парк, и эти звёзды, и они шли в ту ночь вот по этой самой аллее, только тогда было лето, конец августа, и звёзды были совсем другие, тревожные и холодные, и в парке было темнее, а он стоял и ждал её, и от него вот так же, как сегодня, пахло «Красной Москвой»… «Всё так и всё не так…»

Днём, когда сидели за столом и тётя Поля, вовсю стараясь перед гостем, потчевала его то малиновым, то брусничным вареньем, Надя отметила про себя: что-то случилось с Сергеем. Припомнила их последнюю встречу, каким бравым молодцем сидел он с ней в привокзальном буфете… Нет, внешне, кажется, ничего не изменилось, как и тогда, он был разговорчив и весел, всё шутил с тётей Полей, нахваливал её варенье, просил на дорожку хотя бы полбаночки при холостяцкой, мол, жизни так славно чаю с вареньем попить, — и даже Любе попробовал подпевать, но Надя-то видела по глазам его совсем не весёлым: Сергей не в своей тарелке, что-то явно смущает его. Впрочем, не трудно было догадаться, что именно. Она понимала всё и не раз за этот вечер ловила на себе его нетерпеливо-вопросительный взгляд. «Так в чём же всё-таки дело?» — казалось, спрашивал он и ждал, когда же она объяснит ему это.

Была минута, когда ей взбрело в голову: взять и