Шрифт:
Закладка:
Через неделю после этого письма снова посылка пришла. На этот раз не раздумывали — открывать или нет… Открыли и весь вечер потом крутились перед зеркалом, примеряя заграничные платья. Охали, дивились, глядя друг на друга, на новые платья, которые — ну, надо же угадать! — им обеим впору пришлись. А Люба в красном платьице с белым воротничком прыгала от радости перед зеркалом и хлопала в ладоши:
— Вот здорово, ну и дядя Серёжа! Мам, а в школу на ёлку так можно?
— Может, не стоит, — осторожно, не желая испортить праздник, сказала Надя.
— Нет, стоит, — заупрямилась Люба, — моё платье, когда хочу, тогда и ношу.
— Твоё, я не спорю, но понимаешь… Ты одна придёшь на ёлку в таком нарядном платье, и все будут завидовать тебе. Хорошо ли это?
— Ну и пусть завидуют, а мне-то что.
— А если бы дядя Серёжа прислал его не тебе, а кому-то другому, ну, скажем, твоей подруге, и она надела бы его. Что бы ты подумала о ней?
— Но ведь он мне прислал…
— Господи, Люба, — Надя не на шутку начинала сердиться, — ну, откуда у тебя это?
— Что — это? — Надя видела в зеркале её обиженное лицо.
— Почему ты такая?.. Или и в самом деле не можешь понять?
— Какая есть. Такой уж вы и нашли меня… в той малине.
10
…Уже сидя в машине, закрыв лицо руками, Надя шептала сама себе: «Что же я делаю, куда еду, зачем? Что с нами будет-то?» И всё боялась оглянуться, боялась посмотреть в окно…
Себе-то сказала, а вот ему… Да он бы и слушать её не стал! С таким, какой появился он тогда — счастливым, сияющим, готовым и в самом деле, как он сказал ей, нести её до самого Волжска на руках, — ну, можно ли было говорить с ним о чём-то, стал бы разве он слушать её, принял бы всерьёз её сомнения!
А в Волжске — сказка, да и только! — их ждала большая трёхкомнатная квартира, в которой и мебель была уже расставлена, правда, наспех ещё, и ковры, ещё не разостланные, свёрнутые в рулоны, лежали в коридоре, и красивый радиоприёмник — Сергей Васильевич как вошёл, сразу включил его — весь светился огнями, помигивал зеленоватым кошачьи глазком, то затухая, то разгораясь, и уж совсем как в сказке — пианино. Красивое, коричневого цвета, с замысловатыми бронзовыми подсвечниками, а рядом стульчик круглый, вращающийся на ножке… Люба как села на этот стульчик, так и провертелась до вечера, бренча по клавишам.
Весь день, а потом и другой, и третий Надя будто во сне ходила по этим комнатам, робко прикасаясь к ещё чужим вещам, которые теперь должны были стать её вещами, открывала ящики шкафов и комода, который Сергей Васильевич называл сервантом, передвигала кресла и стулья, и снова, смущаясь и охая от восторга, разворачивала один за другим ковры и любовалась ими, то и дело ловя мимоходом радостно-самодовольную улыбку мужа, который ходил по пятам. И что-то очень знакомое, помнится, чем-то смутившее её однажды, угадывалось ей и в этой улыбке, и в том, как расхаживает он по своей просторной квартире — в мягких домашних тапочках, в спортивном костюме, а как будто при полном параде. Вспомнила: их первая встреча, привокзальный буфет, и он, как победитель, за столом… Он и теперь ходил победителем.
Но только это и смутило её. Да и то подумала тут же — сама хороша: приехала в рай, приняла всё как есть, будто с неба ей это недвижимое счастье свалилось, а за что?
В тот первый вечер, уставшая от хождения по квартире, от удивлений на каждом шагу, от этих нежданных, словно обрушившихся на её голову перемен, она устало опустилась в кресло, спросила:
— Ну зачем мне это всё? Ты пойми, мне ничего от тебя не нужно: ни ковров этих, ни серванта… Мне трудно будет жить среди этих вещей… с этими вот узлами, — она кивнула головой к порогу, где так и стояли ещё неразобранные чемоданы, а на них два узла. — Как беженцы или погорельцы. Ну, в самом деле, за что?
— Да ни за что, — с горькой усмешкой, обижено ответил он. — Ну, хочешь, выкинем это всё, если тебе мешает. — Обвёл рукой комнату с мебелью, с картинами, развешанными по стенам. — Хоть завтра, хоть сейчас. Начнём с голых стен. Если, конечно, к самой квартире у тебя нет претензий. Если только в этом дело…
Полусонная, потирая кулаками глаза, Люба выглянула из своей комнаты:
— А вы всё сидите? И я с вами, а то мне страшно одной. И диван этот дурацкий какой-то, мягкий очень…
Сергей Васильевич рассмеялся:
— Вот уж воистину, мягко стелем, да жёстко спать.
Поднялся с кресла, с папиросой в зубах пошёл на кухню. Даже по спине, ссутулившейся вдруг, поняла, что обидела его.
В глубине чёрного деревянного футляра, в высоких, от пола до потолка, часах, стоявших в углу гостиной, глухо зарокотало, а потом пробило двенадцать раз.
Они улеглись на одном диване, Люба и Надя, лежали и слушали, как бьют за стеной большие часы. «Раз, два, три», — отсчитывала Люба. «Так в чём же дело? — спрашивала Надя себя. — В чём?..»
И не знала, что ответить.
11
А жизнь устраивалась — лучше некуда. Сергею Васильевичу звание подполковника присвоили, это в тридцать-то лет, а Люба уже в восьмой перешла. И в музыкальной школе при явных способностях, о которых в один голос говорили учителя, дела у неё шли хорошо. «У вашей дочки, — сказали однажды в школе Надежде Ивановне, — прекрасное будущее. Только ленива она, заставляйте её работать…»
«У Любы будущее, — радуясь и печалясь одновременно, говорила она себе, — а у меня?.. Три курса пединститута и незаконченный четвёртый… А дальше что?»
Той же осенью, переехав в Волжск, она, несмотря на уговоры Сергея Васильевича не связывать себя со школой, с этой нервотрёпкой, с вечными тетрадками, настояла-таки на своём: устроилась на работу — повела первый класс. Нагрузка после той, что была в детском доме, — и сравнивать нечего, но ей и того хватало. Другая радость с некоторых пор грела: её дом, её семья…
Она любила возвращаться из школы домой, в свою уютную, всегда прибранную квартиру, привыкала и к красивым трофейным, из Германии привезённым вещам, которые вместе с ней приживались на новом месте,
