Шрифт:
Закладка:
Расстроенная, вышла из телефонной будки, досадуя и на себя, что не позвонила ему раньше, не предупредила, и на него — вечно он с этими сюрпризами, с неожиданностями, а она-то на него так рассчитывала! — развела руками: мол, ничего не поделаешь, придётся самим плутать, без помощников. Думала, ребята дрогнут — не тут-то было! Сами её и в метро повели, и мороженым угостили, пломбиром, и успокаивали ещё:
— Да не волнуйтесь вы, Надежда Ивановна, мы вас в целости и сохранности домой привезём, вы только от нас не отставайте.
И — удивительно! — всё как надо образовалось: и билеты на ёлку в Колонный зал получили, и общежитие обещанное для ночлега отыскали… Ну что за ребята у неё! Разместила их, накормила, а сама бегом на телеграф. Заказала междугородный разговор, дождалась и вот слышит — голос Сергея. Ругает себя на чём свет стоит и её тоже: ну как же так можно, хоть позвонила бы, дала бы знать, что в Москву едет, встретил бы как полагается. И тут же кричит:
— Хочешь, я назад приеду, день-другой проведём вместе, в Большой театр сходим? Ты же не была ещё в Большом.
Она ему в ответ: чудак ты, мол, человек, а куда же мы мою гвардию денем? Жди, мол, лучше дома, хозяйничайте там, а я завтра утром с первым поездом…
Наутро приехала.
— Привет, москвичка! — распахнул дверь, смеётся стоит, в руке сковородка с яичницей потрескивающей, сам в переднике: ждёт её, завтрак готовит. — Не растеряла свою армию?
— Да нет, — она устало опустилась на стул в коридоре, — с такой армией… Не я их, они меня потерять боялись. Признаюсь, Серёжа, командир из меня… — махнула рукой. — Такая трусиха оказалась.
Сергей со сковородкой в руке поспешил на кухню, там уже и стол был накрыт, в доме пахло кофе, и Надя, устало снимая пальто, подумала с радостным сердцем: как хорошо всё-таки дома! Уехать и вернуться домой…
Спросила, кивнув на дверь Любиной комнаты:
— А красавица ещё дрыхнет?
Увидела, как недоуменно, оглянувшись, уставился он на неё.
— Как, — спросил, выходя в коридор, — а разве вы не вместе? Разве она не с тобой? — Он стоял и глядел то на Надю, в тревожном предчувствии замершую в коридоре, то на входную дверь: будто, желая разыграть его, Люба стоит, притаившись в коридоре и вот сейчас откроет дверь и войдёт. — Я же спросил у тебя вчера по телефону, но ты… ты что, не поняла или не расслышала? Я приехал днём, часа в два — ни тебя, ни её. Хорошо ещё, ключ был. Сидел дома и ждал, потом ты позвонила, и я… я был уверен, что она с тобой.
Всё, что делала она потом — звонила по телефону, сначала подругам Любы, потом в школу, где кроме вахтёра не было никого, потом в милицию и на станцию «Скорой помощи», носилась из комнаты в комнату, пытаясь отыскать хоть какие-то следы, хоть маленькую зацепочку, знак какой-то, который подсказал бы ей главное — с Любой ничего не случилось; ворошила её платья в гардеробе, гадая, в чём она могла уйти, как будто это было сейчас очень важно, и снова бросалась к телефону, опять звонила — всё это совершала в состоянии, близком к обмороку, будто ходила по краю пропасти или по узенькой жердочке, и стоило остановиться, стоило взглянуть вниз, увидеть под собой эту жуткую бездну, и тогда всё, конец. И она, видимо, чувствуя это, всё подгоняла и подгоняла себя, и, уже не зная, что предпринять, не в силах видеть того, как ей казалось, уравновешенного спокойствия, с каким Сергей Васильевич сумел-таки даже в этой суматохе допить свою чашку кофе, говоря при этом какие-то ненужные, тоже слишком спокойные, утешительные слова, не в силах сдерживать в себе растущего раздражения, готовая крикнуть ему: «Ну чего же ты ждёшь? Или тебе всё равно, куда подевалась моя дочь!» — она бросилась в коридор, схватила упавшее на пол пальто, хотела бежать — всё равно куда, только бы не быть дома, только бы делать что-нибудь…
И этого позвякивания ключей там, за дверью, и того, как дважды, открываясь, щёлкнул замок, Надя не услышала, и потому, когда отворилась дверь, когда на пороге, живая и здоровая, появилась Люба, она, уже готовая к самому худшему, бессмысленно уставилась на дочь, будто глазам своим не могла поверить. С пальто в руках, не успев надеть его, беспомощно опустилась на стул возле вешалки.
— Чего это вы? — без тени замешательства, скорее, в лёгком недоумении — откуда, мол, вы взялись, если вас быть не должно, — Люба глядела на них обоих. — Ну что вы на меня так смотрите? Хороните, что ли? Жива, как видите, и здорова, чего и вам желаю. — Стянув с головы красную вязаную шапочку, она подошла к зеркалу, бросила её на столик, взглянула в зеркало, сказала, усмехнувшись принуждённо: — Представляю, чего вы тут нафантазировали. Спешу успокоить… Была вполне приличная компания, кое-кто из нашего класса, а ещё два артиста из филармонии, один даже не очень старый. — Помолчала, искоса, через зеркало, бросила взгляд на мать. — Между прочим, можете поздравить, им понравилось, как я пою, а этот, который помоложе, даже сказал мне…
— Люба, — у Нади больше не было сил слушать её невозмутимую болтовню, глядеть на эти кривлянья у зеркала. Ещё минуту назад, на ходу задержавшись у двери, она думала о другом: боже, только бы нашлась, только бы была живой и здоровой, а там… Была готова всё простить, ни о чём не спрашивать, не требовать ответа… — Люба, — снова повторила, чувствуя, как расплывается перед ней отражённое в зеркале красивое, вызывающе хладнокровное лицо, — я хочу знать одно, но это одно, — она пыталась и не могла отыскать какие-то спокойные, сдержанные слова, — это должно быть правдой. Скажи, где ты была?
— Ма, я же сказала, я не вру… Очень хорошие, весёлые люди, и если ты думаешь…
— Где, у кого ты была эту ночь? Почему не ночевала дома?
— Ну, ма, ну чего ты?.. Не сидеть же мне все каникулы дома, как медведю в берлоге. Позвонили, позвали в гости, я и пошла. Знаешь, как дома страшно одной, а там была музыка, и этот артист из филармонии…
— Люба, — она перебила её, — я не хочу больше слышать про этого артиста, меня
