Потому и обрадовалась, когда узнала, что дело с переводом Сергея в столицу откладывается на неопределённый срок. Впрочем, радость эта была не полной, поскольку оставался другой вариант: Сергею предлагали учиться в военной академии. Учёба открывала большие перспективы, но жить несколько лет врозь, наезжая друг к другу в гости, — это смущало её.

— Вот уедешь, — как-то попечалилась она ему, — и забудешь меня. Огромный город, столько женщин красивых…

— Чудачка, — он порывисто обнял её, словно обрадовавшись этому её признанию. — Четыре года войны, ты только подумай, не забывал, а теперь забуду? — И вдруг спросил: — Ну, хочешь, залог оставлю? Как у поэта: «Залог достойнее себя…» — Тут же смутился, заметив, как погрустнело её лицо. — Прости, я не хотел…

Она сразу поняла, какой залог он имеет в виду, и теперь, замерев всем телом под его чутко напрягшейся рукой, лежала рядом беспомощная, вдруг словно потерявшая ощущение своего тела, себя самой, будто придавленная к постели этим не прозвучавшим его упрёком.

Может, и правда он не верит ей? Не верит, что не от желания или нежелания её всё это зависит, а совсем от другого, и об этом недавно с сочувствием и сожалением сказали ей в женской консультации. «Нет, нет, — тут же поспешили успокоить её, — отчаиваться мы с вами не будем, надо надеяться, что всё ещё к вам придёт. В конце концов ещё не вечер, — и участливо, с ободряющей улыбкой глядели на неё: мол, до вечера и в самом деле ещё далеко. — И не трагедия это, у вас всё-таки есть один ребёнок. Вот до вас приходила женщина…» Врач вздыхала сокрушённо: мол, война, это всё её последствия, оттуда все беды тянутся. Но что поделаешь, надо быть стойкими… И муж ваш тоже должен понять…

Он понимал, конечно, и утром виновато глядел на неё, был предупредителен и внимателен, как могут быть внимательны и заботливы к тяжело больным здоровые, сильные люди. И она принимала с печальной улыбкой эти его покаянные знаки внимания, принимала как горькие, но необходимые пилюли, жалея при этом и себя, и его…

12

…Как-то загляделась на Любу. Та на вечер в суворовское училище собиралась, старательно и долго вертелась перед трюмо и, кажется, чем-то была недовольна — то ли собой, то ли платьем, сшитым к Октябрьскому празднику примерно с месяц назад. Глядела на неё — высокую, с красивым, немножко капризным лицом, с распущенными до плеч золотистыми волосами, в коротеньком, по моде, платьице, похожем на раскрывшийся маленький парашютик, открывающий выше колен её стройные ноги, — и вдруг с невольным удивлением, даже с испугом подумала: «Боже, как быстро летит время!»

И снова — в который раз! — вспомнила тот день — из далёкого, довоенного лета…

Вспомнила, как стояла, замерев, возле маленькой, почти игрушечной кровати, в которой, уткнувшись лицом в подушку, спала, посапывая, крохотная, как Дюймовочка, белокурая девочка… Как шла потом по коридору, тайком от мамы утирая неожиданные слёзы, неся в себе странное ощущение тайного, необъяснимого своего родства с этой девочкой… Тогда Наде и в самом деле казалось, что есть, существует в природе, может, за пределами привычного человеческого понимания, вот такая, никем не разгаданная, не познанная связь и только сердце или что-то другое — какое-то очень чуткое устройство в нашей непознанной душе — только они и способны угадывать скрытую тайну этой далёкой — через целые поколения — близости между людьми. Вот как теперь у неё с Любой…

И начинались другие думы — о завтрашнем дне: каким-то он будет для Любы, как сложится её судьба? Вчера казалось, что рано ещё об этом, а сегодня: не проглядеть бы, не опоздать! Что-то тревожно стало за девчонку: своевольная растёт, ни мать, ни Сергей Васильевич ей уже не указ. Конечно, возраст такой: свои тайны, интересы девичьи. Прежде, давно ли, кажется, прибегала из школы и прямо с порога высыпала перед ней все до одного свои секреты, ни в чём не таилась, а теперь, бывает, словечка клещами не вытянешь. А что там у неё на душе — поди догадайся! Ходит, распевает по дому — и сердце спокойно: значит, всё хорошо. А как явилась с надутой губой — дело плохо, не иначе или в школе что-то случилось, или с подругами повздорила. Спросишь, а она фыркнет в ответ и — к себе в комнату. Обедать позовёшь, а из-за двери: не хочу, не приставайте… А то вдруг крикнет на бегу, уже в коридоре: я в библиотеку — и дверью хлоп!

Однажды решилась: тайком сходила в школу, с учителями потолковала, там все в один голос: успевает не хуже других, но могла бы и лучше. Но ей ли не знать, по своим ребятам, по пятиклашкам, что любой мог бы лучше, но как разобраться: почему одним это «лучше» удаётся, а другим нет? Знать бы почему.

Теперь эти танцы, частые походы на вечера, сегодня в свою, завтра в соседнюю школу, а теперь вот в суворовское училище… Всё бы ничего, если бы не десятый класс, если бы… Ох уж эти «если бы»!

А зимой, в каникулы, произошла история…

В первых числах Нового года, сразу после школьной ёлки, Надя собралась везти своих пятиклашек в Москву. Давно обещанная ребятам поездка пугала её: с такой непоседливой оравой — в Москву! Самой бы не заблудиться, не зазеваться в метро или на шумной, забитой машинами улице, а тут — шутка ли! — тридцать два человека! И другое смущало: в столице предполагалось пробыть два дня, с ночёвкой, а как быть с Любой? Ведь Сергей, поступив в академию, живёт в Москве, и на его помощь она там, между прочим, рассчитывала: думала, выберет времечко, поводит их по музеям. А Люба, выходит, одна?

Она и потом, когда случилось это, не могла объяснить себе, чего же боялась тогда, почему не хотела оставлять Любу? Было смутное беспокойство, но весь разговор с дочерью перед отъездом крутился вокруг того, чтоб выключала да запирала, подогревала бы да поела вовремя, не гуляла бы допоздна, на что та со снисходительным терпением кивала головой: мол, всё знаю, всё понимаю, не маленькая. Перед самым отъездом Надя предложила Любе: а не поехать ли ей вместе с ними? Но та капризно повела плечом, усмехнулась:

— Может, мне и хороводы с малышнёй вокруг ёлки водить?

С тем и уехала — с обидой и смутным беспокойством в душе.

И в Москве, ну как нарочно, не заладилось с первых шагов. Позвонила