— Можно и под него, — добродушно согласился Кашков, снова вспомнив о том, чем жил он все эти дни и о чём собирался, но так пока и не решился спросить у Серёги — о возможном своём назначении.

Он попробовал взять на полтона ниже и снова запел про ночку тёмную, но и на этот раз его никто не поддержал почему-то.

— Ну, мужики, — обиделся вдруг Кашков, — святой миг, можно сказать, а вы… Такая хорошая ночь пропадает!

— Не поётся чего-то, — признался Серёга, — голос куда-то пропал. Вон, может, Алёшка нас выручит, изобразит что-нибудь этакое, современное.

Ему было зябко сидеть в своём эластиковом «адидасе», и он всё жался поближе к костру, то и дело тайком поглядывая на часы, соображая, а не махнуть ли, пока не поздно, с этого острова, не перебраться ли в деревню, к зятю Петровича. Да и утром, прикидывал он, нечего зря рассиживаться. Пообщались, отдали дань и хватит! Отпели своё…

Сделав с десятка полтора портретных набросков, побродив с этюдником по острову, Алёшка уже под вечер вернулся к костру и теперь, задумчивый и молчаливый, сидел у огня. Костёр то затухал, то снова разгорался, и тогда в неровном дрожащем свете огня возникали странно неузнаваемые, незнакомые лица.

Мысль о картине не давала Алёшке покоя. Но чем больше он думал о ней, чем пристальнее вглядывался в лица этих людей, тем больше сомнений у него возникало: что-то смущало, непонятно тревожило его, уводило от прежнего, такого ясного и, как поначалу казалось, верного, почти бесспорного замысла. Откуда взялись эти сомнения и эта тревога, он не мог понять. Ведь так хорошо, так весело всё начиналось, так дружно они хлебали уху из дымящегося котелка, такие забавные истории вспоминали и так смешно, так остроумно рассказывали, и Алёшка, слушая их, хохотал до слёз.

И об отце его они хорошо вспоминали. Говорили так, будто он и не умер вовсе, просто не сумел, не собрался сегодня приехать сюда, но зато он, Алёшка, здесь за него, и это вполне нормально, так и должно быть.

А потом произошло нечто странное… Вернувшись под вечер к костру, он увидел усталых, замкнуто молчаливых людей, и лица их, словно пристарившиеся к вечеру, показались ему отчуждённо угрюмыми, чем-то озабоченными, и сами они, отяжелевшие, полусонные, похоже, маялись в безделье возле догорающего костра — казалось, другие, незнакомые люди, случайно попавшие на остров, сошлись погреться у чужого огня и вот теперь томились в ожидании нескорого ещё рассвета.

Павла Сергеевича среди них не было. Он появился чуть позже, за Алёшкой следом. Такой же бодрый, как и днём, он возник у костра, победно поблёскивая очками, поднял над головой двух здоровых лещей — свой вечерний трофей, — вызвав среди друзей не очень дружное, ленивое удивление. Залив воды в самовар, ловко засыпав в него пышущих жаром углей, он быстро раскочегарил его, и самовар задышал, засопел по-шмелиному. Подбросив потом дровишек в костёр, мимоходом похлопав Алёшку по плечу, он присел рядом с ним.

— Чего присмирели, о чём запечалились, соколики? — воскликнул он. — В такую-то ночь…

И словно посветлело вокруг, и костёр повеселел, затрещали в огне сухие дрова, и ожили хмурые лица. Вот тогда Сергей Иванович и предложил: а не спеть ли, мол, нашу…

И пока Кашков настраивал свою гармонь, пока прокашливался, пробуя голос, Алёшка сидел и думал: «Как странно и непонятно всё… Вот пришёл человек, и всё изменилось. Отчего это? Что он сделал такого? Просто похлопал меня по плечу, просто подбросил дровишек в костёр, засыпал углей в самовар и присел со мной рядом, вот и всё… А мне хорошо почему-то, хорошо и спокойно…»

И ещё вдруг подумал: а если б в разведку?.. Ну, допустим, случилось такое… С кем бы из них он пошёл? И, не задумываясь, ответил: конечно, с Павлом Сергеевичем. Разумеется, если он, Павел Сергеевич, возьмёт его с собой.

Занятый этими мыслями, он не услышал призыва Сергея Ивановича «изобразить что-нибудь этакое, современное», потому и не откликнулся.

Что же касается Павла Сергеевича, то он давно уже понял, что песня у них нынче не получится и зря Кашков так старается. Но ему и без песен хорошо было: мысли об Алёшке странно тревожили и согревали его. И он уже не чувствовал себя таким одиноким, и было у него такое ощущение, вернее, предчувствие, что и завтра, и послезавтра, и в другие дни в его жизни будет ещё много тревог и радостей от того, что в неё вошёл вот этот долговязый парень, не на день вошёл, не на два, это точно…

И ещё хотелось ему, чтобы всё хорошо было с киноплёнкой, чтобы при обработке не запороли её в лаборатории, чтобы фильм у них получился как надо. Его первый серьёзный фильм. И ему уже не терпелось поскорее взяться за работу.

— Ну так что, мужики, — это Митька снова призывал своих приятелей, — не ударим лицом в грязь перед подрастающим поколением, докажем, что есть у нас ещё порох в пороховницах!

И снова ворчала, похрипывала на берегу старенькая гармонь, и опять, в который раз, занимался и вновь затихал у костра одинокий голос: «С кем я ноченьку, с кем осеннюю да коротать буду…»

А до утра было ещё так далеко…