этих ребятах, рассказать, какие они, нынешние, из восьмидесятых, — пусть посмотрят на них отцы-матери, учителя бывшие пусть увидят и девчонки, невесты будущие… Пусть останутся эти парни в нашей истории, для детей и для внуков, и на завтра, и на многие годы… Чтобы кто-то, сидя потом в кино или дома у телевизора, мог вот так же, как он однажды, вдруг воскликнуть: «Смотрите, это же мой отец!»

Хочешь верь, хочешь нет, но ведь был в жизни Павла Сергеевича удивительный этот случай, повлиявший таким неожиданным образом на дальнейшую его судьбу. Как-то вечером — дело было ещё в Поволжске — он сидел в общежитии и смотрел телевизор. Человек десять собралось в комнате отдыха, все сидели и ждали хоккея, а пока, в перерыве, глядели военную хронику. Это были знакомые в общем-то кадры, но у Павла Сергеевича они всегда вызывали волнение. Осень сорок первого года, грохочут бои под Москвой, а на Красной площади в это время — военный парад… Кто-то из сидевших рядом, глядя на движущуюся по экрану грозную по тем временам технику, в это время пропел: мол, броня крепка и танки наши быстры… И Павел, несколько удивлённый — песню-то эту нынче не так уж часто поют, — оглянулся, поймал улыбочку полунасмешливую, всё понимающую, принадлежащую весёлому и крепкому на вид пареньку в тельняшке. Ещё подумал о нём: приобщился, видать, паренёк к современной технике, повидал кой-чего, вот и иронизирует…

И отвлёкся на минуту, перемолвился с этим парнем парой слов, — оказалось, парень без году неделя, как на гражданке, а служил в ракетных войсках, — и когда опять взглянул на экран, то увидел… Увидел он человека, как две капли воды похожего на отца. Он стоял в строю бойцов-ополченцев, в стёганой телогрейке, в шапке-ушанке с красноармейской звездой и с винтовкой через плечо — вот и всё, что успел увидеть и разглядеть Павел Сенин на экране телевизора. Да, ещё глаза!.. Это были его глаза, тут он ошибиться никак не мог, и глядели они прямо в камеру, то есть на него, на Пашку, глядели, и казалось, что отец или тот, кто был так на него похож, тоже видел его и хотел ему что-то сказать, но не смог. Не успел.

Это было так неожиданно и так странно, как если бы он, его отец, в самом деле появился бы перед ним, вдруг вошёл бы в телевизионную комнату, как когда-то, нежданно-негаданно, к нему в спальню, в детский дом, вошёл и сказал: «Ну, здравствуй, сынок!»

Но войти он никак не мог, потому что в сорок восьмом, после трудной хирургической операции — доставали осколок из лёгкого — отец умер на операционном столе. Ну а если всё по порядку, если дальше назад заглянуть, то придётся начать с того, что весной сорок первого года, за два месяца до войны, Пашкин отец был призван на военные сборы, а оттуда — сразу на фронт. В тот же год, в сентябре, как и многие поволжане, мать работала на окопах — по утрам уезжала за город, а под вечер, усталая до смерти, возвращалась домой. И однажды она не вернулась… А потом он узнал: был воздушный налёт, и она не успела укрыться. В октябре, с оккупацией города, началась кочевая Пашкина жизнь по приютам и детским домам, по которым уже в сорок пятом, повторяя Пашкин маршрут, проскитался с полгода отец, пока не нашёл его наконец в Зубцовском детдоме. Возвратился в Поволжск, только начали обживаться, Пашка в школу уже пошёл — тут осколок его и достал… Будто и не встречались.

И вот — новая встреча… Промелькнул на экране, может, две, может, три секунды, — и ушла, отодвинулась камера, замелькали другие, незнакомые лица, хоть плачь.

Через год, поступив во ВГИК и добравшись до фильмофондов — появилась вскоре такая возможность, — он не раз прокручивал эту ленту и теперь уже точно знал, был уверен, что не ошибся. Но возникли и остались вопросы: как попал отец в отряд ополченцев? И ещё: почему он не вспомнил ни разу, как зимой или осенью сорок первого он снимался в кино?.. Словом, было о чём подумать.

С институтом тоже своя история. Дело в том, что, когда поступал во ВГИК, не на шутку озадачил членов приёмной комиссии: непонятным и даже загадочным показался кое-кому из них этот несколько запоздалый шаг далеко не юного абитуриента. Сбили с толку и два поэтических сборника, оказавшихся среди документов поступающего и свидетельствующих о бесспорных его способностях. Но при чём тут кинематограф? А ещё непоседливость эта, пестрота в трудовой книжке: журналист, геолог, водитель-механик, даже грузчик… Но, похоже, именно эти «загадки» в биографии Павла Сенина да и возраст его серьёзный, исключавший возможность случайного выбора, и решили тогда его судьбу.

Для него самого никаких особых загадок в этом поступке в общем-то не было — жизнь, казалось, сама подвела его к этому выбору, поводила по стёжкам-дорожкам, поварила в своём котле, поиспытывала на прочность, и однажды, в тот памятный вечер, вдруг сверкнула как озарение — тем возникшим на телеэкране кадром военной кинохроники, от которой и побежала, заработала удивившая его мысль… Как же так, думал он, совершилось такое чудо — через столько лет вдруг увидеть отца, возвратить из небытия, почти из забвения тот далёкий, с каждым годом тускнеющий образ, увидеть его, глаза в глаза, как живого, с собою рядом. Ну не чудо ли это!

И ещё он подумал о тех, кто вот так же, как он, неожиданно для себя через двадцать и тридцать лет узнавали в старых, военной поры лентах, не вернувшихся с войны отцов, сыновей и мужей. Сколько раз, наверное, было такое! Вот она, настоящая-то работа, как же раньше не понял он этого!

Но теперь это всё позади: и экзамены в институт, и учёба во ВГИКе, и учебные съёмки на полигоне, на военных ученьях… А теперь и эта поездка — целый месяц работы в Афганистане, тысячи метров отснятой плёнки и горячее, нестерпимое просто желание поскорее добраться до дома, до студии и засесть за монтаж. Обработать скорее плёнку, убедиться, что всё в порядке, что без брака сработали, и тогда уже — до победного! Потому, улетая домой, они оба, он и Генка Старостин, оператор, умоляли аллаха местного, чтоб помог им доставить в целости и сохранности эти кассеты с плёнками, бесценное их богатство.

Самолёт, на котором они из Кабула летели, то и дело врубался в непроглядную мглу облаков, и тогда ни земли, ни