первой большой волны. И такая же зыбкость почему-то увиделась Павлу Сергеевичу в том на вид идиллически мирном согласии, с которым эти два загорелых мальчишки лет пяти возводили свой замок или дворец.

Он тогда не заметил и не понял, с чего это всё началось, — вдруг увидел, как эти двое, разъярённые, заводя, подстрекая друг друга — как и не было между ними ни мира, ни согласия, ни общей какой-то идеи, — молотили, разбрасывая ногами песок, и крушили безжалостно всё, что сами же сотворили. И случилось всё это раньше, чем набежала на берег большая морская волна…

Ну, а с ними-то что же случилось тогда? Без особой вражды, тихо-мирно, не успев ничего сотворить, даже памятника другу своему не построив, не подравшись, не объяснившись друг с другом… Не дождавшись большой волны. Так, немножечко заштормило, закачало вдруг на волнах, промочило однажды весенним дождичком — и попрятались все в кусты, как и не было ничего!

Но тогда что же было? Пикничок на зелёной лужайке, где им всем было так хорошо, потому что все были молоды, потому что так сладко и весело им и елось тогда, и пилось, да и пелось, бывало, неплохо. А ещё говорилось и спорилось… Вот уж было так было! Отводили, бывало, душеньку, изощряясь в изящной и не очень изящной словесности, поломали копий за правду-матку, покричали, размахивая деревянными ложками над горячей ухой, было дело! И деревню родную российскую принимались, бывало, «спасать», и в рядах литературных, давно и незыблемо узаконенных кем-то, наводили свой, как казалось им, справедливый порядок, да и со своими, местного масштаба чиновниками управлялись за милую душу: увольняли одних, назначали других, всех судили направо-налево без суда, так сказать, и без следствия. И всё ради общего дела, всё во имя и на пользу отечества. И ведь были искренни в этих спорах, и летели, бывало, они над костром — раскалённые, как уголья, жаркие, как искры, слова. Улетали и таяли в тёмном небе.

А вчера в разговоре с Лерой он узнал, что дружки его прежние, мужички поволжские, тоже на остров решили наведаться. Подивился: с чего это вдруг их туда потянуло?

С Алёшкой договорились, что он придёт утром в гостиницу, будет ждать Павла Сергеевича внизу, в вестибюле.

В шесть утра спустившись в вестибюль, он сразу увидел его. Алёшка сидел в низеньком кожаном кресле, острые коленки в потёртых джинсах торчали, едва не упираясь ему в подбородок. Небольшой дорожный этюдник со сложенным штативом-треножником стоял у ног, возле кресла.

— Салют! — Павел Сергеевич, спускаясь по лестнице, поднял руку.

Они стояли, пожимая друг другу руки, этот коренастый, немолодой уже человек в «камуфляже» и в такой же пёстрой панаме со слегка призагнутыми вверх полями — подарок в знак примирения от майора Чернова, и долговязый этот парнишка, стояли, разглядывая друг друга, не решаясь переступить невидимый некий порог, разделявший их все эти годы, не осмеливаясь почему-то сделать ещё один, для обоих желанный шаг.

— Ну, здравствуй! — сказал Павел Сергеевич и не сдержался, обнял его за плечи и почувствовал, как подался ответно и прижался к нему Алёшка, как неловко уткнулся он носом растроганному Павлу Сергеевичу в плечо. Отстранившись, снова взглянул на него, попытался шуткой скрыть своё волнение: — А поворотись-ка, сынку!..

Алёшка заулыбался, сказал по-мальчишески восхищённо:

— Какой вы! — и глядел на Павла Сергеевича во все глаза, на его куртку с молниями, на эту панаму.

— Какой? — будто не понял Павел Сергеевич. Подойдя к стойке администратора, положил ключ и предупредил: — Если будут звонить из Москвы, сообщите, что вернусь только завтра. — И снова к Алёшке: — Так о чём ты? Ах, это! — уловив его взгляд, он надвинул панаму на брови, шепнул доверительно, направляясь к выходу: — Имеешь возможность обзавестись такой же. Хотя, хочется думать, там уже и без тебя обойдутся.

— А вы сами, — у Алёшки глаза загорелись, вы были там?

— Рядовая командировка, — признался Павел Сергеевич, — месяц всего. Но хватило для впечатлений.

Они вышли на улицу. Павел Сергеевич огляделся по сторонам: такси, заказанное ещё с вечера, поджидало их неподалёку от подъезда.

Усаживаясь в машину, поздоровавшись с шофером, он попросил.

— К цветочному базару, пожалуйста, потом на старое кладбище, а оттуда на речной. Хорошо бы к семи, постарайся, отец.

С любопытством взглянув на «нездешнего» пассажира, оценив и, похоже, поняв как надо принадлежность его отнюдь не курортной панамы, тот откликнулся:

— Будет сделано!

И рванул сразу с места в карьер.

Перекладывая на свободное переднее сиденье Алёшкин этюдник, Павел Сергеевич спросил:

— Поработать решил?

— Попробую, — почему-то смутился Алёшка, — через месяц сдавать дипломную, а у меня… Одни замыслы в голове. — И вдруг попросил: — Расскажите, как там? Если можно, конечно…

— Будет время, поговорим, — пообещал Павел Сергеевич. Он взглянул на него и подумал с недавней тревогой: вот таких же, молоденьких, с пробивающимися усиками, они и снимали недавно там, в горах, только те с автоматами были, а этот пока с этюдником. — Ну а сам-то ты как, — спросил, — если тоже туда придётся?

— Если честно, не знаю, — признался Алёшка, но заметив вопросительный взгляд Павла Сергеевича, поспешил объяснить: — Нет, я не за себя, вы не думайте, я за мать. Та всё ходит, всё справки наводит, даже стыдно в военкомат заходить. Услышала где-то, что у матерей-одиночек, ну у тех, у кого нет отцов, туда сыновей не берут. Ну а как же тогда?.. — пожимал он плечами. — Если только в нашем училище, представляете, каждый третий живёт без отца.

На покупку цветов две минуты ушло, и, усаживаясь с букетом в машину, Павел Сергеевич подумал о том, что не стоит, наверное, возвращаться к прерванному разговору, не туда куда-то у них он пошёл. Но Алёшка, едва только сел он рядом, снова начал о том же.

— Знаете, что обидней всего? — сказал он. — Вроде мирное время и вдруг… И ещё ничего не успел. Хоть одну бы картину, настоящую. — И опять он смутился, побоявшись, что не так его поняли. — Не подумайте только, что я трус, ничего подобного. Я даже в секцию каратэ ходил, на всякий случай, для самоутверждения.

— А я и не думаю, — сказал Павел Сергеевич, — не имею такого права, я же тебя и не знаю совсем, зря обиделся, — он похлопал Алёшку по колену, — а потом… ты же сам начал об этом.

— Я вообще-то не за себя, а за всех, за таких же, как я… Как нас только не величают: и инфантами, и бездельниками, в бездуховности обвиняют. Чуть что — всё