С того аванса всё и началось: что ни день, то предлог. Сегодня за победу, завтра за взятие Берлина, а послезавтра за освобождение посёлка Лугинино от фашистских захватчиков, потому как четвёртая годовщина подошла… И так всю зиму. Надя, уже готовая впасть в отчаяние, чуть было не капитулировала перед «гвардейцами» — собралась порвать этот официально, на бумаге засвидетельствованный трудовой договор, за тем и пришла в поселковый Совет. Подошла к крыльцу и увидела: знакомый дядька-плясун, безрукий и безногий, с которым в Волжске на вокзале встретилась, с этого крылечка на двух ногах спускается, да так ловко, так споро, что Надя, хотя и признала тут же его, глазам своим не поверила, и если б не пустой левый рукав, засунутый в карман того же зелёного, изрядно потёртого бушлата, пожалуй, и усомнилась бы.

— Здорово, невеста, — тоже узнав её, заулыбался он. — Уж не на свадьбу ли звать прибежала? Так я готов, как обещал. Вприсядку пока не смогу, а два-три коленца коронных, — он даже притопнул своим протезом, прихлопнул лихо рукой по колену, — это мы хоть сейчас.

— До свадьбы ль тут, — грустно усмехнулась Надя, — пришла вот на развод подавать…

— Вот те на! — дядька было и впрямь озадачился.

Но Надя объяснила:

— Посадила дармоедов на шею, думала, путные мужики окажутся, а они!.. — махнула рукой. — Вот и решила подать на развод. Буду в лесхозе просить, может, оттуда пришлют строителей.

— Постой, постой, — вдруг снова ожил танцор, — а коль без шуток-то, скажи хоть, кто ты есть и за-ради чего тебе строители понадобились? Чего строить-то вздумала?

— Детский дом надо в порядок приводить. Кое-что мы и сами сделали, но много ли… А главное, крыша течёт. Я директором в детском доме. Давайте знакомиться. Надей меня зовут, Строева Надежда Ивановна.

Протянула дядьке руку и вдруг увидела, как неожиданно побледнело, передёрнулось в мгновенной нервной гримасе небритое его лицо, как удивлённо взглянул он на неё, и она подумала, что это, конечно, от контузии — не надо было отплясывать перед ней на крыльце, — но тут же заметила, что всё у него как будто и прошло, и он, виновато улыбнувшись, уже без прежней лихости, без шутовства произнёс:

— Вон оно что… А я, подумать только, хожу работу ищу. Колесов я, Николай Лукич, будем знакомы, — пожимая руку, он глядел в глаза, словно хотел узнать, сказала ли что-нибудь ей его фамилия. — Очень простая у нас фамилия — Колесов. — Усмехнулся виновато. — Я ж главного тебе тогда не сказал, задурил голову с плясками… Я ж плотник. И столяр, и плотник, на все руки, можно сказать. — Покосился на свой пустой рукав. — Теперь уж не на все, а на одну. Просился в лесхоз, чтобы поближе… — вдруг запнулся, бросил на Надю быстрый взгляд, — а тут сама судьба… Примешь в бригаду, зараз пойду. И с мужиками твоими сам столкуюсь. Хоть сейчас ударим по рукам.

И ударили: зашли, объяснились в сельсовете, а через день он появился в детском доме с деревянным плотницким ящиком через плечо, за поясом топор. Четверо мужиков, уже знакомых, из прежней бригады, вместе с ним явились. Виноватые, но решительные. Вот только молодого бригадира с ними не было. Видно, отставку ему дали.

Через неделю — дело к майским праздникам шло — с ремонтом крыши закончили, за другую работу принялись. Весело и дружно стучали в лугининском парке топоры. И пахло свежим, струганым деревом, новым жильём.

А тут ещё радость. Всеобщая. Деревца, посаженные осенью вдоль центральной аллеи, одно за другим стали проклёвываться на хрупких веточках первым листом. С этой аллеи, как думалось Наде, и должна была начаться в детском доме другая, по-настоящему мирная жизнь. Здесь, полагала она, должно было пустить корни и прорасти нечто более важное, чем эти берёзки, рябинки и тополёчки, которые с таким старанием высаживали они, все от мала до велика, — должна была вернуться жизнь в искалеченные войной сердца, в зачерствевшие от горя и лишений сиротские души, в эти усталые, не по-детски скорбные глаза.

Нет, не радовала, не увлекала ребят поначалу эта Надина затея — сажать деревья. Вот картошку с капустой сажали прошлой весной, морковь и свёклу сеяли, там хоть восторгов тоже не было, но зато ясно, ради чего стараются — чтобы больше не пришлось, как бывало, в голодухе сидеть. А уж поголодали, победовали, горемычные, странствуя по белу свету, по суматошным вокзалам, по поездам, везущим невесть куда, толкаясь по чужим неприютным подъездам; он, голод, и гнал по земле, манил призрачной, словно из давних мирных снов возвращающейся надеждой, что есть, должно быть где-то такое место на земле, где ни войны, ни голода, ни холода, где можно согреться и поспать, а главное — поесть досыта…

Весной, когда картошка и капуста с собственного огорода кончились, когда в детском доме начались не самые весёлые дни, тётя Поля, утешая себя и других, приговаривала:

— И ладно, и нечего! Червячка заморили, теперь уж как-нибудь… Медведи вон всю зиму не евши спят — и ничего, а мы три бочки капусты квашеной ухайдокали, а картошки сколько, а свёклы!.. Пусть знают теперь: что сам посеешь, то и съешь.

Нехитрая эта мудрость, похоже, и сбила с толку детдомовских ребят: посадишь картошку — будешь с картошкой, ну, а берёзку хилую или тополёк? От них-то много ли проку! Вон их сколько кругом, деревьев, и в лесу, и в парке, а в животе-то всё равно пусто…

Надя помнит, как Юрка Мосунов, тощий, как хвощ по весне, мальчишка, лениво, с неохотой копая ямку для берёзки, сказал:

— Посадить бы такое дерево, — он даже глаза прикрыл мечтательно, — чтобы выросли на нём белые-белые булки, такие, как до войны… А ещё пироги с мясом и с этой, с черникой. Мамка с черникой мне на день рожденья всегда пекла…

— Вот будет у тебя день рожденья, — сказала Надя, — наберём черники и попросим тётю Полю, чтобы испекла нам такой пирог.

Сказала и невольно, не удержавшись, проглотила слюну, потому что и сама мамины пироги с черникой вспомнила.

— А берёзка, она и без пирогов очень красиво растёт, — уводила она разговор от пирогов. — Ты только представь, какой будет наша аллея года через три-четыре. Ты вырастешь, уедешь из Лугинина, а берёзка твоя останется…

Нет, думалось, не тронула, не вдохновила она его — уж очень зримо виделись Юрке, да и ей самой те пироги с черникой, и таким беспомощным, неживым казалось брошенное на землю рядом с недокопанной ямкой деревце — голое, похожее на хворостинку.

Юрка