Готовый бежать назад, к кассе за билетом, остановился, взглянул на неё, а потом туда, откуда уже нарастал, приближался паровозный гул. Она успокоила его:

— Да не волнуйтесь, мне не в Москву, совсем в другую сторону, и я ещё успею купить билет. А вы…

Хотела сказать: счастливо, мол, до встречи… Но тут же подумала: а о какой встрече может быть речь? Встретились случайно и разошлись, вернее, разъехались в разные стороны, ну и ладно.

А поезд уже подходил к перрону, уже прогрохотал мимо них паровоз, уже поплыли, сбавляя ход, вагоны, а он всё стоял рядом и глядел на неё, будто спрашивал совета, как же ему быть: ехать или остаться?

Потом они стояли возле вагона, и проводница в дверях строго и осуждающе — так показалось Наде — глядела на них, подгоняя Сергея своим сердитым взглядом, а он стоял и улыбался, словно и не собирался садиться в вагон.

— Эй, герой, — не выдержав, позвала его проводница, — смотри не догонишь. Я ведь и дверь закрою.

— Догоню, мамаша, — улыбаясь, он махнул рукой. — Считай, что догнал уже!..

В привокзальном буфете, за столиком, моментально покрытым свежей, будто специально для них прибережённой скатертью, в окружении шумных посетителей, которым — ну, всем до единого! — хотелось непременно подойти, а то и подсесть к ним за столик, выпить или просто чокнуться с майором и его молодой женой — почему-то их сразу приняли за молодожёнов — Надя чувствовала себя не в своей тарелке. И бутылка вина на столе, и бокалы, которые тоже специально, как и чистую скатерть, раздобыла обходительная официантка, — всё это смущало её. Смущала и та лёгкость, с какой уже с первых минут вёл себя Сергей, как просто и привычно принимал он внимание посторонних, предупредительность явно кокетничавшей с ним официантки.

Но, может, она слишком строга и несправедлива к нему, может, это ей, дикарке, в кои-то веки выбравшейся в город, так показалось? В самом деле, ну что тут особенного! Он пригласил её посидеть, выпить за встречу, и она согласилась, выпила немножко, меньше чем полбокала, и вино, кстати, оказалось очень вкусным, она никогда не пила такого, да и вообще до этого один раз всего выпивала — в День Победы. А эта официантка, эти люди за соседними столиками… Ну и что, пусть себе смотрят, если им интересно, пусть думают, что хотят, пусть они будут для них муж и жена. Так даже удобнее, спокойнее даже — никто приставать не станет. За ним, за Серёжей, как за каменной стеной. Вон он какой!.. А они посидят и уйдут, и билет на осташковский поезд у неё уже в сумочке, и до поезда осталось совсем немного. Как встретились, так и разъедутся. Она — в одну сторону, он — в другую. Велика ли беда!

И вот разъехались… Он — в Москву, а она — домой.

Замелькали знакомые перелески. А это значит, прикинула Надя, что Сергей уже к Москве подъезжает. Надя представила его сидящим в вагоне — как он глядит в эту минуту в тёмное окно, о чём-то думает, наверное, что-то вспоминает. Вот как и она сейчас. Интересно, о чём?

Что-то он говорил ей там, в буфете, кажется, опять про судьбу, про их вовсе не случайную и уж конечно не последнюю встречу, а ещё про то, что там, на фронте, он будто бы часто вспоминал её, ту ночь вспоминал, когда он её в парке после кино встретил. Говорил, а сам будто подсмеивался над собой, тем, прежним. Сказал, покачав головой:

— Да, какие гусары были! Зелёные, как детский сад.

И разговор их у крыльца, тоже, казалось, последний, но вот не последний, выходит, — и его припомнил. А она сидела напротив, слегка захмелевшая, слушала и даже кивала согласно головой: мол, помню, конечно, помню, — а сама всё ждала: когда же он про Алёшу-то спросит — мол, знает ли она о нём хоть что-нибудь, где он, что с ним? Была уверена, что спросит, хотя и не очень хотела этого. Её казалось почему-то, что упоминание об Алёше теперь, в этом не очень серьёзном, почти случайном, как и сама эта встреча, разговоре, за этим столиком, в прокуренном буфете, будет не очень уместным. Ему, Алёше, это было бы неприятно.

А он и не спросил. Может, забыл о нём? А может, не захотел вспоминать? И Надя подумала, успокаиваясь: и к лучшему. И ей, и Алёше, так будет спокойней…

4

И новая весна наступила. И всё на земле пошло опять своим чередом. Однажды утром вышла Надя на крыльцо и увидела: два грача расхаживают по заснеженным дорожкам перед самым домом, да так важно, так уверенно ходят, как прорабы какие-нибудь по строительной площадке.

Потом, недели не прошло, и началось!.. На старых липах с утра до вечера кипела работа, и было радостно смотреть на эти мирные, несуетливые, по-хозяйски сосредоточенные грачиные хлопоты, на то, как основательно и домовито обживают они свои обновлённые гнёзда.

— Ишь, как стараются! — глядя на грачей, сказала тётя Поля. — Без всяких перекуров. Нам бы их в строительную бригаду вместо этих дармоедов. Целую зиму, пока грохотали молотками на чердаке, кормила их за милую душу, лучшие куски от ребят отрывала — ради дела, ради крыши новой не жалко, — а крыша-то опять протекает.

Хоть и мирные пошли заботы, но сколько их! А тут ещё шабашники эти — права была тётя Поля! — по осени собрали в посёлке артель: два старика дремучих да три инвалида взялись как путные за ремонт, условия поставили божеские: вы нас кормите, мол, из детдомовского котла, а к концу месяца — ну, сколько не жалко… Опять же, сирот малых грех, мол, обижать… Словом, сошлись на некоей сумме, которую вроде и грабежом не назовёшь, но и благотворительностью особой от неё не пахло. И всё бы ладно, если бы дело сделалось, да оно вроде и пошло поначалу, неделю стучали топоры, лесхоз материалы строительные отпустил, только работай. Но вот в один прекрасный день явился бригадир, хмельной, нагловатый, в гимнастёрке изрядно поношенной, с виду мужик вполне здоровый, хоть и с нашивками за ранения, зашёл в кабинет к Наде и выложил требование:

— Мы понимаем, конечно: сироты есть сироты, как-никак мы за них тоже кровь проливали… Но без аванса, начальница, тоже нельзя. Для гвардейской работы, для генерального, так сказать, наступления надо