Незаметно, под отзвук колёсного стука, который всё ещё продолжал жить в ней после долгой и утомительной дороги, Надя задремала. Всё ещё ехала и ехала куда-то, какие-то лица, знакомые и незнакомые, мелькали за вагонным окном, она вглядывалась в них, кого-то искала, хотела угадать, увидеть того человека, которого давно уже ищет и ждёт… И вдруг увидела и сразу узнала: да, это он, Алёша, его она искала, это его стриженая голова, его лицо, по-детски смущённая улыбка. Глядела сквозь мутное вагонное окно, которое разделяло их, уже видела то, чего так боялась, так не хотела увидеть: пустой рукав Алёшиной гимнастёрки, не один, оба… Он шёл рядом с поездом, рядом с её окном и улыбался виновато, и рукава, как два перебитых крыла, свисали с его плеч. А поезд всё шёл и шёл, чаще и громче стучали колёса, и Наде казалось, что он не остановится никогда, вот так и будет всё дальше уезжать.

Кажется, она закричала во сне: то ли «остановитесь», то ли «подождите» — и тут же, разбуженная собственным криком, проснулась с ощущением горькой, до слёз потери. Испугавшись, что крик её слышали все, огляделась смущённо по сторонам, не сразу сообразив, где она и что с ней. Но нет, похоже, никто не услышал крика, наверное, этот крик, как и всё остальное, ей приснился.

Какое-то время сидела, замерев, затаив дыхание, и слушала, как гулко и часто — так вот откуда этот всё убыстряющийся стук колёс — бьётся в груди сердце. Какая-то мысль, забота какая-то, разбуженная этим тревожным сном, не давала покоя, и Надя мучительно спрашивала себя: что же она должна сделать — то ли идти куда-то, то ли кого-то искать?..

Глядела в тёмное, наполовину забитое фанерным щитом вокзальное окно, за которым тускло отсвечивали редкие, ещё не отвыкшие от недавних маскировок пристанционные огни, глядела и, кажется, уже догадывалась, понимала, куда так настойчиво, с таким страхом и с таким необъяснимым желанием тянется она и тайными мыслями, и потревоженной душой. Там, теперь уж совсем близко — стоит подняться и пройти по виадуку над путаницей железнодорожных путей, потом спуститься и выйти на привокзальную площадь, — начинается город, в котором живёт одинокая женщина, Алёшина мать, и, может быть, именно в этот час, в эту минуту вот так же смотрит в тёмное окно и думает о сыне: где он, куда подевала его война?

Встать и бежать к ней сейчас же, через уснувший город, по тёмным улицам, отыскать её дом, вбежать в квартиру… и не носить в себе этот тяжкий, мучительный груз. Всё рассказать, поплакать вместе, погоревать, утешить и утешиться самой…

Мысль о возможной, теперь уже совсем близкой встрече так разволновала Надю, что она уже не могла усидеть на месте. Поднялась, направилась к выходу и уже в дверях, уловив наплывающий гул, заметила, как быстро ожил зал ожидания. Спящие и дремлющие будто и не спали: повскакали, задвигались, похватали мешки и чемоданы и, обгоняя, толкая друг друга, устремились к двери, ведущей на перрон, к которому подходил поезд.

Не успев выбраться в первую минуту, отошла в сторону, стала ждать. Зал быстро пустел. Видно, этого поезда и дожидались люди. Она заметила, как безрукий и безногий дядька нескладно и суетливо выплясывал со своим костылём возле опустевшей лавки: всё пытался и никак и не мог приладить свою ношу — развязавшийся мешок с протезной, поблескивающей никелированным металлом ногой.

— Подождите, я помогу вам! — Надя подбежала к нему, схватила злополучный мешок, потащила к выходу.

— Ну что ж, — неуклюже прыгая рядом, он шутил на ходу, — как говорится, ноги в руки… А сама-то куда едешь, красавица?

— Да мне в город надо, — крикнула она на бегу, — а утром на поезд. До утра ещё ждать.

— Так он же туда и идёт, — дядька потянул из её рук мешок с протезом. — Беги-ка лучше за билетом, а я и сам как-нибудь… Спасибо тебе.

Уже под последний гудок паровоза она подбежала с закомпостированным билетом к последнему вагону, прыгнула на подножку. Уже в вагоне спохватилась: ведь не успела, опять проехала мимо!.. Когда же теперь доведётся снова побывать здесь?

И вот собралась… Ехала и думала о предстоящей встрече, мысленно представляла себе, как это будет. Казалось, вот приедет, подойдёт к его дому, а у подъезда на лавочке женщины сидят, и она сразу узнает её. Как? Да очень просто. По Алёшиным серым глазам. Подойдёт и скажет: «А я к вам. Ведь вы Алёшина мама?» И женщина с Алёшиными глазами скажет удивлённо: «Да, я его мама. А вы-то кто будете?»

С этого, думалось, и начнётся их разговор. Разговор непростой и для Варвары Васильевны — так звали Алёшину маму, — и для неё, Нади, тоже. Всё это она понимала, а вот себя понять ну никак не могла. Вчера, например… Собиралась на поезд, прикидывала, в чём поедет, а что с собой возьмёт, чтобы утром в поезде переодеться. Гардероб-то, что и говорить, не ахти какой, но всё-таки… Две кофточки, ещё довоенные, чудом уцелевшие, и одна — с кружевным воротничком и с такой же кружевной планочкой на груди — ей особенно нравилась. Носить не носила — некуда, но для чего-то берегла. И вот — с чего бы это! — в последнюю минуту, тайком от тёти Поли и от Любы, которая как нарочно рядом вертелась, схватила впопыхах и сунула эту кофту в сумку. И кофту, и белые, ещё не ношенные носочки под туфли. Потом, уже в поезде, сидела у окна и мучилась понапрасну, казнила себя невесть за что: вот вырядилась, мол, будто на свиданье какое тайное, и кофточку эту — стыд-то какой! — украдкой… Ну, зачем это ей? Для кого надумала вырядиться, кому понравиться хочет? Уж не ей ли, незнакомой той женщине? Зачем? Ведь разговор, ради которого она едет… Ну, при чём, при чём здесь её голубая кофта?

…Всё вышло так и совсем не так, как она себе представляла. Была улица, та самая, которую назвал ей Алёша, она без труда нашла её, был дом — ну, конечно, конечно, вот он! — хотя никакой лавочки у подъезда не оказалось. Может, была, а теперь нет. Подъездов в доме два, и она вошла наугад в первый и, едва ступив на лестничную площадку, замерла: квартира с номером десять — его квартира — глядела на неё старой обшарпанной дверью.

Шагнула к двери, увидела замысловато изогнутую медную ручку, тускло поблескивающую