тем временем поднял с земли берёзку, примерил её в вырытой ямке, которая оказалась недостаточно глубокой, и снова взялся за лопату. Стал дальше копать. Наблюдая за ним со стороны, Надя, однако, заметила, как ожил, увлёкся парень, как бережно опускал он в ямку корешки, как осторожно, стараясь не задеть ствол лопатой, он стал присыпать ямку землёй, а потом, закопав деревце, утоптав землю вокруг него, отошёл в сторону — стоял и глядел на свою работу. И столько удивления, столько радости было в его глазах!.. А потом — и вовсе удивительно! — сбегал и притащил ещё одно, на этот раз не берёзку, а тополёк, такой же хиленький, и принялся копать новую ямку. Махал лопатой и оглядывался: на Надю посматривал и, кажется, что-то хотел ей сказать. Она поняла это, решила подойти, похвалить его.

— А знаете, — опередил он её, — знаете, почему я их посадил? — Он будто и сам дивился тому, что придумал. — Потому что… вот этот тополь, это в честь папы, а берёзка будет маминой. Пусть они живут здесь, рядом со мной…

И тут же, отбросив в сторону лопату, пустился бегом по аллее, бежал, на ходу вытирая слёзы, так неожиданно прорвавшиеся сквозь эту короткую радость, мимолётно осветившую его душу.

Вслед за Юркиными пошли и другие «папины» и «мамины» деревья: не сговариваясь, ребята сажали родительскую аллею… Какая стройная и ровная вырастала она: по одну сторону стояли берёзки и рябинки, а по другую, напротив — клёны и тополя. И как старательно, по каким-то особым, им одним известным признакам сходства ребята выбирали, отыскивали в ворохе почти одинаковых саженцев те единственные, свои, «папины» и «мамины». Несли и сажали их.

И Люба в тот день тоже посадила маленький тополёк у себя под окном.

Как ждали они весны, как волновались и как хотели, чтобы прижилась их аллея. И вот пришла пора: первые листочки стали проклёвываться на деревцах. Они появлялись не сразу: сегодня — на одном, завтра — на другом дереве, и ожидание — когда же наконец зазеленеет моё, зазеленеет ли? — ожидание это ещё долго держало детский дом в напряжении и тревоге. Но каждый день дарил ребятам долгожданную радость, словно награждал их за терпение.

5

— Ну что, начальница, — стуча протезом, Лукич переступил порог кабинета. — Для личного разговора принимаешь? — Заметив обеспокоенный Надин взгляд, поспешил внести ясность: — Не пугайся, не за расчётом пришёл. Не заробил ещё.

Смущённая тем, что бригадир вдруг так, с порога, угадал её беспокойство, вышла из-за стола, виновато всплеснула руками. Призналась:

— Вы как в воду глядели… Сижу вот и соображаю, чем буду с вами рассчитываться. Наличных у меня кот наплакал, ваш славный предшественничек подчистил всё… — Она усадила его на диван, сама села рядом. — Хотя, признаться, с ним мне в некотором смысле даже легче было. — Теперь он удивлённо взглянул на неё. — Ну, как бы вам объяснить?.. С ним мне, если и стыдно было, то не за себя, а за него, понимаете? А это, поверьте, совсем другое дело. Зато ему проще было сказать: мол, денег нет, и всё тут. А с вами…

Он усмехнулся, покачал головой:

— А мне, выходит, сказать труднее?

— Вы не сердитесь, но так и есть. За такую работу, как у него, ему бы совестнее просить, чем мне отказывать, а с вами… Меньше недели работаете, а столько успели! Вот и мучаюсь: где брать, у кого просить?

А он будто и не слушал её, вернее, слушал, кивал головой, посмеивался, а думал, похоже, о другом — о том, ради чего, наверное, и пришёл к ней. И говорил он с ней пока не о том, о чём ему нужно было, просто поддерживал разговор:

— Таких, какой до меня гремел тут своими медалями, я, знаешь ли, тоже повидал и цену им знаю. Ежели, как он, то я тоже должен бы давно махать пустым рукавом, того — сего требовать… А с кого требовать-то? С них, что ли? — он кивнул за окно, откуда доносились ребячьи голоса. — Или с тебя? Я поглядел вот на твою братву и понял: не они, а мы перед ними всю жизнь, как перед совестью своей, какие бы мы безрукие и безногие ни были, при медалях и без них… Да что там! — он рассердился на себя, будто некстати или неладно сказал что-то, махнул рукой. — Я ведь о другом говорить пришёл…

Помолчал. И вдруг спросил:

— Стало быть, фамилия моя тебе так ничего и не сказала? — он внимательно поглядел на неё. — В тот раз, там на крылечке, когда знакомились второй раз, я всё стоял и ждал, не вспомнишь ли… Ну, вспомни, Колесов я…

Он глядел на неё с надеждой, ждал. Но нет, ничего не сказала ей эта фамилия. Она пожала плечами, улыбнулась виновато.

— А ты не спеши, — почему-то настаивал он, — подумай и на меня вот погляди хорошенько, на уши мои, на обличье, — даже ладонь свою единственную растопырил и подставил к уху, сам смутился от этой ребячьей выходки. — Ну что, припомнила?

В эту минуту она и увидела перед собой другое лицо, увидела до того ясно, будто он, Санька-беглец, с такими же оттопыренными ушами, будто это он, так неожиданно постаревший, сидел теперь перед ней.

— Саня, — воскликнула она. — Так вы… Неужели?

Будто не веря своим глазам, закрыла лицо руками и снова отвела их, взглянула на сидящего рядом с ней человека:

— Боже мой, как похожи!..

Лукич развёл руками, сказал, усмехнувшись:

— Я весь в сына пошёл. А вы… выходит, не по фамилии меня узнали, а по ушам. — И пошутил невесело: — Хорошо хоть их-то война не отстригла, а то поди доказывай, чей ты отец.

— Но как же вы до нас-то добрались, — недоумевала Надя, — как узнали, что он был здесь?

— Он, Санька, и рассказал. Нет, не мне, не матери, ей он не написал ни строчки, а вот дружку своему, однокласснику, доверился… Есть у него в Торжке, это в нашем городе, дружок закадычный, Димка Кобылин. Вместе они и на фронт бежать собирались, но тот, видать, струхнул в последний момент, а мой вот не отступился…

Потом сидели и думали об одном: какими путями и где искать Саньку? Надя рассказала Лукичу, что уже ходила по некоторым адресам, к бывшим партизанам обращалась, но никто, с кем разговаривала она, так и не мог сказать, куда подевался детдомовский беглец. Кое-кто подтверждал: да, что-то такое было в отряде, и парнишку того, пропавшего, будто бы отыскали потом, вернее, он сам