Шрифт:
Закладка:
– И где та машинка? – недоверчиво спросил унтер. – Покажи свою трофею.
– А-а, чтоб ее черти взяли! – зло воскликнул солдат. – Из-за этой-то машинки я в лазарет и попал. Отдал я ее проклятущую в офицерскую землянку. Не с руки мне было ее таскать с собой, а у офицеров и лошади вьючные, и денщики. А когда отступать начали, ротный и послал меня в землянку за этой машинкой, да по дороге я под обстрел попал. Вот, ноги-то и перебило. Спасибо доктору, что отнимать не стал, а то бы сейчас, как и ты, дядя, на деревяшках ковылял.
– Повезло тебе, сынок, – пожал плечами колченогий истопник, – но я к этой своей деревяшке уже привык. Вишь, и к делу важному приставлен.
– А что ж ты, дядя, к себе домой не едешь-то, – спросил неожиданно ветеран.
– Я бы дома не зажился, – глухо промолвил истопник, – обязательно бы в каторгу угодил…
– Пошто так? – удивленно воскликнул ветеран.
– Жонка написла, что лавочник наш ее забижает, просто жить невмоготу. И ни от кого ей защиты нет. Я да братья на фронте. А отец ейный на ладан дышит. Не защитник он. После ентого письма у меня из головы мысль не выходит: встренуть этого толстосума, который за крупу и соль втридорога дерет, да вспороть ему брюшину… А перед самой выпиской другое письмо получил, от суседа. Так тот пишет, что супружница моя с молодым барчуком, который с фронта на побывку приехал, связалась. Что теперь лавочник сам в дом продукты носит. Вот так-то, братцы. Прямо не знаю, что и делать…
– А ты не спеши, – задумчиво промолвил ветеран, – время-то и не такое лечит. Чай, православный ты? – неожиданно спросил он.
– Православный! – воскликнул колченогий и истово перекрестился.
– А раз православный, то обязательно должон простить прегрешение своей супружницы. Ведь, в конце концов, она за ради детишек все это затеяла, а не из баловства.
– Знамо не из баловства, – согласился истопник.
– А раз так, то поднакопи здесь деньжишек да возвращайся с подарками домой. Бабы, они подарки любят. Может, еще и сложится у вас все по-людски…
– Дай-то бог! – задумчиво промолвил колченойгий. – Дай-то бог!..
– Эх, бабы, бабы. Что они с нами, мужиками, делают, – прервал затянувшееся молчание молодой паренек с перевязанной головой. – Вот я был денщиком у поручика Шахворостова. Хороший был офицер, справедливый. Пулям не кланялся и за спины наши солдатские не прятался. А однажды получил из дома письмо, выгнал меня, часа три на люди не показывался. А потом меня зовет: «Иван, – говорит, – прибери халупу!..» А прибрана-то комната с утра еще. Слушаю, мол… Кручусь, с места на место переставляю. Покрутился, ушел… Опять погодя кличет. Сидит с письмом в руке, чудной какой-то… «Иван, прибери халупу!» – говорит… Я опять покрутился, вышел… Погодя опять зовет, за тем же. Что это, думаю, разобрало его? А как вышел я из халупы, он и застрелись… На столе рядом с письмом разорванная на мелкие кусочки фотография жены, Ксении Алексеевны. И не стало моего боевого командира. Меня отправили в окопы, там в первой же атаке осколком зацепило, спасибо санитары с поля боя вынесли…
Лара, расфасовывая таблетки и порошки, старалась не шуметь, чтобы, не дай бог, не спугнуть разоткровенничавшихся солдат, потому что многое из того, что она слышала, было для нее ново и явно не соответствовало тому, о чем трубили газеты и вещали уличные ура-патриоты. Такие вот солдатские посиделки заставили ее по-другому смотреть на войну, главную тяжесть которой несли рабочие и крестьяне, одетые в серые солдатские шинели. О войне они рассказывали деловито, по-крестьянски, словно о пахоте или уборке урожая, простыми, доходчивыми словами передавая все: самые черные и жестокие оттенки боя, не приукрашивая их и не умаляя своих заслуг.
«Милые мои солдатики, – думала Лара, слушая эти разговоры, – и никто вас не оценит, и никто не даст вам ту высокую плату, которую вы заслужили своим героизмом, своей пролитой на полях сражений кровью. И всюду вас ждет лишь только лихо. Не убьют, так покалечат. А если не покалечит война, то в родимой сторонушке уж никто не ждет: без мужика все хозяйство будет порушено, а жена с детишками по миру пойдет»…
2
Небольшой прифронтовой городок, куда прибыл военно-санитарный поезд великой княгини Ольги Александровны, подвергся массированному артиллерийскому обстрелу немцев. Еще дымились пристанционные постройки и полуразрушенный вокзал. Выбежавший навстречу поезду взлохмаченный подполковник-комендант потребовал отвести состав в тупик, предупредив, что в противном случае поезд может подвергнуться новому артиллерийскому налету.
– А что с ранеными? – спокойно спросила Ольга Александровна, не обращая внимание на существующую угрозу обстрела. – Состав не сдвинется с места, пока мы не загрузим всех раненых. Кстати, сколько их?
Узнав великую княгиню, вышедшую из вагона с сером платье сестры милосердия, офицер поправил фуражку и, вытянувшись в струнку, строевым шагом направился к вагону.
– Ваше высочество, комендант станции подполковник Коровин! – представился он. – Перед налетом на станцию для погрузки в военно-санитарный поезд с передовой на 15 двуколках и 30 обывательских подводах прибыло 325 раненых…
– А где же они? – удивленно воскликнула Ольга Александровна.
– С началом обстрела все, кто мог двигаться, в панике бросились врассыпную. Лишенные возможности из-за ран двигаться бросились на землю между рельсами, под подводы и двуколки. Видите, до сих пор колеса от телег убираем с пути. Полегли все здесь, не дождавшись вашего поезда.
– Но кто-то же остался?
– И половины не наберется, кто в живых остался, – грустно промолвил подполковник. – Я всех их расположил в депо, которое пострадало меньше всего.
– Ведите, – коротко приказала великая княгиня и, взяв с собой всех санитаров с носилками, доктора Лазовского и Лару, поспешно зашагала вслед за удаляющимся комендантом.
Увидев огромное скопление стонущих и кричащих от боли людей в небольшом, продуваемом насквозь помещении, Лара ужаснулась. А раненых, обнаруженных под развалинами и на путях, продолжали подтаскивать, и вскоре их количество превысило количество мест в военно-санитарном поезде.
– Что делать с новыми
