и уже возвращались назад, когда вдарили по нам германские пулеметы. Унтера и двух моих товарищев сразу срезало насмерть, а меня в ногу ранило. Лежу, чувствую, как кровушка сапог заливает. Ну, думаю, смертушка моя пришла. Вдруг слышу сопение рядом, кто-то тяжело дышит… Я повылез подальше да кажу тихонько: «Что ты тут, сукин сын?» А он – хрипит… Я боюсь – кричу, а он боится, но кричит: «Хальт, руссиш швайн!» Это по-немецки значится, молчи, мол, русская свинья. Повезло гаду, думаю, нас всех побило, а он, пленный наш, жив остался. Руки так и чешутся морду ентому германцу начистить. Я к нему лезу, а он ко мне… Доползли, а кровь из ноги горячая, сам я холодный… Рукою его за шею – щуплый… Ищу, может, где близко ранен… Верно, пальцами в грудь залез… Он, чисто как свинья зарезанная, орет… Я его за горло давлю – тоже мокро… Замер он, как заснул, а я на нем… До утра. Утром рано, саднит нога – чисто смерть, а голова, чисто водою налита, гудит… Не вижу, не слышу… Как подобрали, не помню… И что это, братцы, чи я того проклятого удушил, чи он сам по себе помер?… Рассуждаю, что не грех, а больше по болезни-слабости снится…

– Что здесь плохо – многие из нашего брата, нижнего чина, сон теряют, – задумчиво промолвил ветеран. – Только глаза заведешь, ровно лавку из-под тебя выдернут, летишь куда-то. Так в ночь-то раз десять кричишь да прокидываешься. Разве ж такой сон в отдых? Мука одна. Это от войны поделалось, с испугов разных…

– А мне часто снится мой первый бой, – вступил в разговор молодой солдат с перевязанной головой. – Когда после атаки в окоп возвернулся, ничего не помнил. А теперь даже во сне вижу все до точки… Очень не по нутру война-то пришлась. Ну там ранят, али смерть, али калечью заделают, – не в том вся сила. Кабы мне знатье, в чем толк-то, из-за чего народы передрались. Не иначе как за землю. Теснота, что ли?…

– А что война? – воскликнул ветеран. – Толстосумы наши проторговались, да с немчурой передрались, вот и причина для войны. Теперь нас на убой кидают все кому не лень…

Но его тут же перебил пожилой унтер, только что подошедший к печи:

– Да, паря, видно, крепко тебя садануло по башке, ежели про такое маракуешь. А тут думать нечего: раз царь-батюшка сказал воевать – иди и не спрашивай, – строго сказал он.

– А ты не шуми на нас, господин унтер-офицер, не на плацу ведь, – смело возразил ветеран. – Все мы здесь в одном качестве – раненые. Хочешь, слушай наши байки, а не хочешь – скатертью дорога!

Худощавое лицо унтер-офицера налилось краской, он было набычился, готовый разродиться неблагозвучными словами, но, услышав возмущенные реплики раненых, сник и виновато пожал плечами.

– А что? Я ничто… – примирительно промолвил он, присаживаясь на краешек скамейки.

Прерванный унтер-офицером разговор долго не клеился. Раненые косились друг на друга, не решаясь нарушить тишину. В это время к печке с охапкой березовых поленьев подошел истопник, колченогий солдат в серой шинели. Сложив на пол дрова, он выпрямился и, окинув бывалым взглядом собравшихся, хитро прищурился.

– А что вы, братцы, замолчали? Неужели среди вас бывалых солдат немае? Вечер долгий, а коротать его как-то надоть.

Раненые заулыбались, закивали головами, услышав бодрые, мудрые слова инвалида.

– А чтобы развеселить честную компанию, я вам окопную песенку спою, – хитро подмигнув, промолвил он и вдруг затянул глухим, надтреснутым голосом:

По подлесочку по малому,

у-жи-жи, у-жи-жи,

По-над речушкой, по-над быстрою,

у-жи-жи, у-жи-жи,

По-над моей молодой судьбинушкой,

у-жи-жи, у-жи-жи,

Уж ты пуля резвая немецкая,

Словно ласточка легка, да проходлива,

Словно ласточка та пуля поворотлива,

Что куда повернусь, на нее наторкнусь.

Я за куст лягу, за деревцо,

Как за деревцо, под крутой бережок,

Уж ты, деревцо мое зеленое,

И зеленое, и веселое,

Припокровь, деревцо, долю солдатскую,

Припокровь головушку победную,

Припокровь руки-ноги рабочие,

Припокровь имечко нареченное…

В такт песне колченогий весело притоптывал и казалось, что, несмотря на всю трагичность этой солдатской былины, он был готов пуститься в пляс.

По лицам раненых было видно, что песня пришлась им по душе. Кто-то знал слова и негромко подпевал инвалиду, кто-то махал руками в такт. Люди, познавшие весь ужас и жестокость войны, понятливо кивали головами, словно слова касались каждого из них в отдельности. После непродолжительного осмысления фронтовой баллады раненые постепенно разговорились.

– Как громом меня та война сшибла. Только что с домом справился – пол настлал, крышу перекрыл, денег кой-как разжился. Вот, думаю, на ноги стану, не хуже людей. А тут пожалуйте! Сперва было пить задумал, а только сдержался, на такую беду водка не лекарство, – неожиданно задал тему разговора безрукий инвалид. – Вот теперь отчислят от армии подчистую, и поеду я в свой родимый край. Слава богу, что в левую немец попал, а то как бы я без правой руки плотничал…

– А я, по чести сказать, когда на войну шел, все обдумал, – продолжил разговор высокорослый крепыш с закрученными кавалерийскими усами, отложив в сторону костыли. – Когда староста манифест зачитал, бабы заголосили, а мужики стали спорить меж собой насчет рекрутов. Однако я спорить не стал. Один только у нас и случай, что война, дает возможность от каторжной нашей крестьянской жизни оторваться. Тут только я и на свет вылез, людей вижу, да про себя понять время сыскал.

– И я так очень даже охотно шел, – поддержал кавалериста среднего роста солдат с перевязанными ногами. – Домашние меня просто слезами исслезили, а я хоть бы что, стою истуканом да со стыда хмыкаю. А в думке одно: кабы поскорее. Я шумное житье люблю, разное. Мне война как раз впору. Перво время страшно было. Но потом я постепенно привык. И к обстрелу артиллерийскому, и к психическим немецким атакам. Здесь надо заскорузнуть, чтобы сердце покрылось жесткой, непробиваемой коркой, и тогда сам черт тебе ни брат. Бывало, что я в одиночку ходил к немцам… Однажды сижу в передовом дозоре, ночь кругом, звезды в небе словно ледяные иголки блестят. До конца службы еще далеко, а мне так есть захотелось, что под ложечкой засосало. А тут с немецкой стороны ветерок подул и донес до меня какой-то мне неведомый ароматный да сытный дух. Ну, думаю, немчура проклятая и по ночам заправляется, а