Шрифт:
Закладка:
Независимо от того, была ли «Книга об Александре» написана специально для Альфонсо Х, он несомненно был знаком с рукописью O. Когда Альфонсо Х стал императором, он стремился несколько смягчить образ Александра, чтобы вписать фигуру этого государя и само понятие империи в жесткие рамки христианских этических норм[588]. Альфонсо пытался использовать указанный образ в своих исторических сочинениях как основу для собственных имперских амбиций, чтобы развить имперскую идеологию и распространить ее по всему государству. Однако, как отмечает Барлетта, Александр стал для Альфонсо “un arma tanto poderosa como peligrosa en su programa, al final frustrado, de subir al trono romano y redefinir (en su propia imagen) el imaginario del imperio”[589]. Похоже, что кастильский король прекрасно осознавал моральные и физические опасности, связанные со стремлением к императорской власти, и все же он не усвоил урок, преподанный анонимным автором «Книги», наметившим не только теорию империи, но и опасную траекторию необузданного человеческого честолюбия. Альфонсо Мудрый, хотя и был прекрасно образованным человеком и даже ученым, в конце концов остался слепым, не увидев возможные печальные последствия собственных амбиций. Таким образом, книга не только сверхъестественным образом предвосхитила политические цели Альфонсо Х, ее трагический финал заранее описал неизбежность крушения, отдаление и отчуждение ближайшего окружения любого короля, которому удастся получить императорскую корону.
Изучение империи как категории социального и политического мышления иберийской интеллигенции позднего Средневековья – раннего Нового времени должно начинаться с «Книги об Александре», причем прочитанной в контексте личной истории Альфонсо X. «Книга» и Альфонсо стоят во главе целого ряда текстов и правителей, которые пытались разработать теорию империи в иберийском мире. С момента зарождения под пером анонимного клирика XIII в. испанская имперская литература не только рассказывала о великих замыслах, но и изобиловала несчастливыми предзнаменованиями. Начиная с «Книги об Александре», встречи с новыми культурами (еще в эпоху Карла Великого понимаемые как противоборство цивилизованного и варварского, как конфликт между праведным христианством и нечестивым язычеством) трансформируются в мыслительную модель, в рамках которой инаковость исключает любую возможность положительной оценки. В «Александре» завоевание и власть над покоренными территориями интерпретируются не просто как безграничная экспансия и добродетельное правление, эти категории стимулируют процесс самоанализа, результатом которого теоретически должно было стать подтверждение собственной праведности и уверенности в себе. Вместо этого указанный процесс потребовал переосмысления традиционного средневекового представления об империи и императоре; место праведного христианина, образца высокой морали – Карла Великого, занимает колеблющийся, ошибающийся и куда более человечный Александр[590]. Сама телеология борьбы за имперский престол (fecho del imperio) (подчеркнутая здесь с преднамеренной иронией, чтобы повторить эпическую характеристику Альфонсо и подчеркнуть его донкихотское стремление стать королем римлян) изложена в «Книге об Александре» с пророческой ясностью, поскольку она подчеркивает моральную амбивалентность по отношению к имперскому идеалу.
Имперская трактовка истории Александра Великого, а также ее влияние на литературное воплощение проекции империи, присутствующее в более поздних произведениях иберийской литературы, в основе своей восходят к «Книге об Александре» (как непосредственно к тексту данного источника, так и к его подтексту). В «Книге» можно увидеть символический, впечатляющий диалог древних и современных императоров, именно такой подход будет преобладать в большинстве текстов XVI в. – золотого века испанских завоеваний и империализма. Таким образом, с самого начала как научные тексты, так и исторические события, происходившие в Испанской империи, перекликаются с одной из смысловых линий «Александреиды»: почти скрытыми, но в то же время всепроникающими подводными течениями страха, неудачи, смертности и сопротивления судьбе, которые проявляются повсюду, они оживляют древний призрак македонского царя, акцентируют внимание на его несчастливой судьбе, и в конечном итоге вносят мрачные ноты во все имперские мотивы.
В заключение хотелось бы подчеркнуть, что «Книгу об Александре» следует оценивать не просто как дидактический роман или памятник обширной эрудиции авторов XIII в., работавших в рамках mester de clerecía, но и как культурный артефакт, наполненный серьезными, глубокими размышлениями о социальной и династической ситуации в Кастильско-Леонской империи. Значимость указанного текста не сводится к его литературным достоинствам, его необходимо рассматривать также как политическое и дидактическое произведение, как зерцало правителя, адресованное конкретному принцу, зафиксировавшее имперские амбиции кастильского королевского дома, который возомнил себя наследником правителей античной Греции и Рима. «Александр» – это больше, чем роман о древности, порожденный университетской культурой и научной школой, – это адресованное придворной среде вдумчивое размышление о пределах власти и политических амбиций, это книга, достойная короля, который впоследствии станет императором – Альфонсо X, правителя Кастилии и Леона.
Хосе Мануэль Ньето Сория
Модель монархической власти Альфонсо X в политических конфликтах Кастилии эпохи Трастамара
Ведущая роль наследия Альфонсо Х в урегулировании политических конфликтов эпохи Трастамара вырисовывается уже в самом начале политических притязаний новой династии.
Событие, которое следует выделить в этом контексте как отправной пункт применительно к монархии Трастамара, – это кортесы, созванные в Бургосе в 1367 г. Тогда, еще при жизни Педро I, будущий Энрике II на институциональном уровне искал средства легитимации своей власти, которое позволило бы ему предстать перед лицом своего королевства полноправным монархом. Со всей торжественной церемониальностью, он отметал любые сомнения относительно законных основ своей монархической власти, законности своих притязаний. Таковым Энрике представляет себя в обращении к консехо Толедо относительно договоренностей, достигнутых на кортесах, созванных тем, кто, по сути, еще не являлся королем: «Otrossy por quanto nos ffeziemos estas dichas Cortes de priesa, por que tenemos de fazer e de librar otras cossas algunas que son nuestro seruicio e pro e onrra de nuestros rregnos et non podemos declarar algunas cosas que teníamos de ordenar; conffirmamos todos los ordenamientos que el dicho Rey nuestro padre, que Dios perdone, mandó fazer en las Cortes de Alcalá. Et otrossy confirmamos las Partidas e las leyes que fueron ffechas en el tienpo delos rreyes onde nos venimos, e mandamos que sean guardadas e conplidas ssegunt que se guardaron e conplieron en el tienpo del dicho Rey nuestro padre»[591].
Таким образом, на этих первых кортесах соединялись воедино династическая и правовая легитимность того, кто претендовал на роль нового монарха, ставшего единственным законным
