такого горя насмотрелась и столько испытала, что совсем взрослой стала. Я всё время по тону, по содержанию твоих писем чувствовала, что около тебя есть женщина и, может быть, не одна. Я мирилась с этим… Знала, какой ты неустойчивый в этом отношении человек, но считала, что это временные увлечения, которые улетучатся, как дым. Но когда я получила то письмо… Да-да, написанное карандашом, о котором ты и до, и потом предупреждал меня. Я не только была оскорблена до глубины души. Мне показалось, что я как-то сразу разлюбила тебя, что там, на фронте, не ты, а какой-то чужой, совершенно посторонний мне человек. Многое я передумала в бессонные ночи после этого письма, много ответов написала тебе, но, конечно, не послала… Правда, вслед за этим письмом я получила несколько ласковых и хороших писем, в которых ты вымаливал себе прощение и объяснял отправку этого письма глупым и досадным недоразумением. Хорошенькое недоразумение, оно чуть не стоило мне жизни! Ну, что же ты молчишь? Я всё-таки решила ждать тебя, посмотреть тебе в глаза и понять, что же ты за человек, — с этими словами Катя вновь присела на краешек саней.

Борис молча опустился на колени на снег, покрывавший дорогу, взял Катину руку, прижался к ней губами, затем поднял на неё глаза, из которых текли слёзы, и сказал:

— Прости меня, если сможешь! Я был и есть только твой…

— Не ври, — сердито возразила Катя, — говори мне всю правду. Рассказывай! Так сидеть холодно, вставай. Пойдём! Дорогой всё и расскажешь.

Они снова двинулись в путь.

Джек, когда лошадь остановилась, вернулся назад и в продолжение описанной сцены стоял на обочине дороги и с любопытством рассматривал не совсем понятное поведение этих людей, теперь уже казавшихся ему одинаково близкими. Как только лошадь тронулась с места, он убежал вперёд.

По дороге Борис рассказал жене о своих похождениях во время войны, о второй Кате, с которой он провёл последние два года жизни, о том, что она была его хорошей помощницей в работе и что он считал её настоящим другом. В его словах было много теплоты по отношению к той женщине, и Катя невольно подумала: «Он ещё любит её». Вслух она спросила:

— Ты любишь её или меня?

— Катя, это невозможно объяснить! Наверно, я такой испорченный человек, но, пойми меня, я никогда не переставал любить тебя. Никогда! Но и её я любил. Как-то по-другому, совсем не так, как тебя. Я всегда считал, что это что-то временное, непостоянное, но с нею всё, совершенно всё кончено. Я не знаю, куда она уехала, и она дала слово, что никогда о себе не напомнит. Ты у меня единственная и самая настоящая любовь! Ещё раз прошу, прости.

— Ну, а если не прощу? К ней побежишь?

— Побегу. Только не к ней, а куда глаза глядят, и буду самым несчастным человеком на свете, — печально сказал Борис.

Он достал портсигар, вынул сигарету и закурил. Это была первая и единственная папироса за время их пути.

Исповедь Бориса продолжалась так долго, что закончилась, лишь когда они подходили к околице Александровки. Катя остановила лошадь, вновь посмотрела на Бориса и довольно сурово сказала:

— Хорошо, Борис, я ещё раз прощу тебя. Но знай, делаю это я не ради тебя, точнее, не столько ради тебя, сколько ради того, чтобы у детей был отец, чтобы сохранить семью. Всегда это помни! Прежних моих чувств, какие у меня к тебе раньше были, вернуть невозможно, ты их убил. Конечно, со временем я привыкну к тебе снова, может быть, снова буду тебя любить, но то, что было раньше и что ты своим неразумным поведением разбил, не вернётся. Я, в отличие от тебя, могу тебе прямо сказать: несмотря на многочисленные домогательства, я устояла и осталась верна тебе. Может быть, и зря, кто знает… Во всяком случае сейчас, при детях, при всех посторонних мы должны себя вести, как и до войны.

Борис, обрадованный таким решением, схватил Катю, обнял её, приподнял с земли, закружил и стал покрывать её лицо бесчисленными поцелуями. Она шутя отбивалась, а на лице её впервые с момента их встречи появилась какая-то неопределённая улыбка. Джек прыгал вокруг них и восторженно лаял. Он как будто бы понимал, что первое и, пожалуй, самое важное примирение состоялось.

* * *

Перед въездом в станицу Катя предложила:

— Возьми Джека на поводок и веди рядом с собой. Здесь много собак, может ввязаться в драку, и полстаницы узнает о нашем возвращении, а я этого не хочу. Хотя кое-кто и знал, что я поеду тебя встречать, но это были только близкие друзья — Прянины и другие. Кроме того, у нас во дворе злой и сильный пёс Полкан, он может порвать и тебя, и Джека. Он и меня не всегда слушается и даже укусил один раз. Я, когда поехала, заперла его в сарай, но вдруг девчонки его выпустили…

Так, разговаривая, они перебрались через Лезгинку, на которой красовался новый мост, построенный, как сказала Катя, сапёрами, когда наши войска наступали. Прошли мимо забора и ворот Крахмального завода, из-за которых виднелся полуразрушенный обгорелый главный корпус.

— Его ещё не восстановили, — пояснила Катя. — Вот здесь я работаю. — показала она рукой на маленький, запертый на висячий замок ларёк. — Выдаю муку для рабочих и служащих раз в месяц; торгую повидлом, водкой, папиросами и разной мелочью, которую удаётся получить в райпотребсоюзе. Сельмаг тоже работает, но он обслуживает в основном станичников. Там продуктов — муки, круп и тому подобного — совсем не бывает. У нас для заводских рабочих, кроме муки, остальные продукты тоже бывают очень редко. Вот так и живём. Теперь уж не так голодаем. Умудрилась я купить коровёнку. Хоть и плохонькая, а литра полтора молока даёт. Кукурузу садила, картошку, есть несколько кур. Недавно кабанчика зарезала… Но было время, когда на одном кукурузном крахмале сидели. Думала, что и не вытяну ребят, но всё-таки справилась. В последнее время помогли твои посылки, мануфактуру и бельё продавала, на эти деньги и купила коровёнку, да и кукурузную муку добываю. Ведь пайковой-то больше чем на неделю не хватает…

Всё это Катя рассказывала спокойным, каким-то бесстрастным голосом, как бы просто фиксируя факты и не придавая им никакого значения. Борис же слушал её рассказ с ужасом и негодовал на свою беспечность. За время службы в армии он отвык от таких вопросов, как забота о ежедневном пропитании. Даже во время Ленинградской блокады, хоть мизерный,