Павел не считал зазорным отношения в его книжках и Павел не прикоснулся к девушкам в публичном доме, хотя по его словам, в отличие от Алексея девственником он не был. И он пожертвовал своим здоровьем ради него. Алексей тут же устыдился своим мыслям, думать такое было совсем непохоже на него и абсолютно неосмотрительно. Видимо, на нём сказались всеобщие разговоры. Алексей потряс головой, выбрасывая ненужное, и задумался, как бы он мог лучше помочь Павлу. Выходило, что никак. Он мог бы подать в отставку, но и на его наивный взгляд такое бы только усугубило слухи, а, значит, повредило Павлу.

День Павла прошёл однообразно. Выспаться он успел, но глаза всё равно резал яркий проходящий сквозь портьеры свет солнца, голову словно сжимало тяжёлым обручем, а про спину не стоило и говорить. Он не мог счесть количество раз, когда он просыпался из-за боли и потом долго лежал с закаменелым телом, пытаясь вернуться в спасительное небытие. На спине всё опухло, и перевернуться с живота он так и не решился. Слишком всё болело.

Послышались шаги человека, который явно старался идти тихо, но был потяжелее Павла, так что он легко определил, кто это был, до негромкого оклика.

Кровать скрипнула из-за перемены веса — Павел приподнялся на локтях. Вспыхнули свечи, яркий огонь ожег привыкшие к полумраку глаза. Фигура Алексея стала казаться куском черной головёшки, живой головёшки, которая подошла к нему и приглушённым голосом спросила:

— Ты живой, Павел?

Приходилось смотреть значительно снизу вверх. В глубине глазниц заболело из-за слишком сильного угла. Двигаясь крайне осторожно, словно с каменной спиной, если бы камень мог испытывать боль, Павел спустил ноги и сел на кровати. Посмотрел на виноватое лицо Алексея. Н-да, судя по всему, ничего хорошо он не услышит.

— Что нового?

— Ничего. Все только об одном и говорят, — правильные черты лица пренебрежительно сморщились.

В вырвавшемся из сомкнутых губ смешке почти не было горечи.

— О, я не сомневаюсь. Ты будешь как французская звезда салона — на обсуждении в ближайшее время.

— Как ты можешь шутить в таком положении?

— А что? Предпочтительнее плакать в твою подушку?

Алексей вспомнил некоторые предположительные подробности из их возможного времяпровождения, которые смачно обсасывались. Удержал выдох, из-за чего тот вышел похожим на всхлип. Шёпотом ответил:

— Некоторые так и считают.

Павел такой ответ не понял. Посмотрел на него, соображая, к чему ведет Алексей. Но тот смотрел куда-то в сторону сапог. И только когда молчание приобрело почти материальную тяжесть, ответил:

— Люди… болтают о нас всякое.

— Конечно болтают, мы так знатно оскандалились.

— Почему они придумали такую грязь?

Павел пожал плечами и тут же пожалел об этом. Задохся и замер, вспоминая как дышать, а не задерживать дыхание, чтобы противостоять сжигавшему заживо его спину огню. Проморгался — глаза заметно увлажнились — и ответил:

— Им хочется… сплетен…

Вид Павла, задыхающегося от боли, поверг Алексея в ужас. Любые мысли о всевозможных сплетнях отступили на второй план. Терпящее боль и усердно скрывающее её лицо брата не внушало ничего хорошего. Воспоминания о том, как Павел горел словно в лихорадке на декабрьском морозе, были слишком свежи. И снова Алексей виноват перед ним.

Рука Павла потянулась пригладиться, но он передумал и остановился. Плечо заныло, хотя пригладиться хотелось так, что казалось, будто в ладони что-то зудит. Что там люди считают и причём тут подушка Алексея, он так и не понял, но списал на то, что в его нынешнем состоянии быстрым соображением он не отличался.

Мимо него к небольшому окну тяжелыми шагами прошёл Алексей. Остановился и посмотрел на падающий снег. На сей раз снег шёл не красивыми пушистыми хлопьями, а мелкой, но жёсткой и больно режущий лицо крупкой.

— Я просил, чтобы мне сегодня тоже вынесли приговор.

— Тебе не положено по положению.

Но Алексей словно не слышал и продолжил, будто разговаривая с самим собой. И отчасти именно так и было, он пытался заговорить совесть. Совершенно напрасно.

— Они сказали, чтобы я не высовывался и радовался, что для меня всё обошлось только выговором.

— Да.

— Это не справедливо!

Павел тихо вздохнул.

— Ты не слышал, какие мерзости говорят о тебе, — Алексей закусил губу, пока не наговорил лишнего.

— Удиви меня, — лицо Павла было по-прежнему спокойно и абсолютно нечитаемо.

Алексей обернулся к нему, открыл рот, чтобы рассказать, но стремительно покраснел. Ему стало противно и стыдно за себя, свою красноту, которая сообщила о себе жжением лица.

Павел внимательно оглядел покрасневшего Алексея. У него всё болело, и беспрестанно мутило так, словно он провёл в шторме как минимум парочку дней, но он почувствовал зашевелившийся в нём некий охотничий азарт. Раз его брат завёл эту тему, то надо его добить ею же.

Пристальный взгляд Алексей заметил и истолковал его как то, что его брат хочет знать, что именно говорят о нём. Он не мог не признать за ним такое право. Собрался с силами, чтобы попытаться прикрыть приличными словами отвратительный и откровенный в своей отвратительности смысл.

— Они говорят, что ты… Что мы… — Алексей закрыл глаза, в голове снова мелькнула нелепая мысль о влюблённости, — что мы вступили в непозволительную связь.

Павел заскрипел тяжело ныне идущими механизмами мозга.

— О… О.

Фыркнул со смешком, в конце концов, ему и так очень ясно успели дать понять, за что он был прогнан через строй.

— Да. Это не совсем то, что я ожидал.

«Особенно после того, как тебя вызывает высокое начальство», — додумал Павел.

Напряжение Алексея придало его голосу заметную хрипотцу.

— Тебя это не беспокоит?

— Пока нет. Вернусь в казармы, тогда и пойму, насколько всё плохо.

— А ты не думал оставить службу?

— Нет. Это моя работа. Мне платят за неё.

— Ты мог бы найти другой род занятий.

Павел посмотрел на него взглядом, в которым было очень многое, и одним из этого многого была мысль, что благородным дворянам и офицерам просто не понять некоторых вещей. Павел промолчал, отвечать на подобные нелепые реплики он не собирался.

Даже через столь непродолжительное время ему стало тяжело сидеть. Павел повернулся и лег обратно на живот. Мутило и кружилось в голове, и закрытые глаза делали всё только хуже. Он подтянул к себе чужую подушку под щеку и устроился со всевозможным удобством, какое позволяло его состояние. Спина, к сожалению, больше не